Лея Любомирская - Живые и прочие

— Значит, у тебя болит только одна нога? — обрадовалась Агген. — А вторая цела? Это очень хорошо, потому что ты можешь прыгать на одной, поджав вторую.

— Может быть, пока я лежал под кустом, разболелась и другая, — предположил Филипп. — С этими ногами всегда так: никогда не знаешь, которая подведет.

— Что, правда? — Агген, казалось, была озадачена его заявлением.

— Правда.

— Ну не знаю, — протянула девочка.

— У тебя что, и мозолей никогда не было? — не поверил Филипп.

— Мозоли не считаются, — заявила Агген.

— А царапины?

— Они тоже не считаются, потому что они всегда.

— И растяжений не случалось?

— Нет.

— А у меня, кажется, случилось, — произнес Филипп с укоризной, как будто Агген была в том виновата.

Она сразу возмутилась:

— Это твое дело — что с тобой случилось! Нужно лучше глядеть по сторонам. Парольдоннеры могут выскочить в любое мгновение. Они опасные, потому что быстрые. Хотя по характеру совсем не злые. Мы с Кахеран хотели бы как-нибудь с ними покататься, но они женщин не берут. Но ничего, мы уже все решили. Мы переоденемся мужчинами, тогда они не увидят разницы.

— Это вряд ли, — усомнился Филипп.

— Точно тебе говорю, — кивнула Агтен. — Они ведь тоже носят длинные волосы, и руки у них нежные, как у девочек, потому что они не работают. А помимо всего прочего, они невнимательно смотрят, потому что им нет дела до других. Мы с Кахеран запросто бы их обманули!

— Возможно, — сказал Филипп, не желая больше спорить.

Агген надула губы. Потом она спросила:

— Ты много путешествуешь?

— Да.

— Я просто так спросила, — сообщила девочка. — На самом деле мне неинтересно. Я и сама уже обо всем догадалась. Ты ищешь дорогу домой?

— Нет, — ответил Филипп. — Я знаю дорогу домой. Она сама откроется мне, когда я пройду всю противоположную сторону глобуса, ту, что отвернута к стене и не закрашена никаким цветом, и окажусь там, откуда видно всю гостиную, и кресло, в котором любит сидеть мой отец, и столик с портвейновым графином, и окно, выходящее в сад…

— Ясно, — кивнула Агген.

Филипп проговорил:

— Где-то есть такие страны, где у людей только одна нога для хождения, а вторая у них мягкая и гнется по всем направлениям и к тому же снабжена гигантской ступней, наподобие зонтика. Этой второй ногой они обмахиваются, как веером, во время жары или укрываются ею от дождя, а в иных случаях секут ею дворовых, потому что она гибкая, как кнут.

— Чтобы у тебя была такая вторая нога, нужно переломить колено, — сказала Агген задумчиво. — Иначе она не будет гнуться по всем направлениям.

— Природа моя такова, что обе ноги должны быть у меня одинаковы, поскольку я использую их в равной мере, — сказал Филипп. — В этом мы с тобой сходны, Агген.

— Вообще-то ты мог бы опираться на палку, как делают старики, или на меня, как делают красивые раненые калеки, — великодушно предложила Агген. — Тогда мы доберемся до моего дома.

— Я ничего на свете так не хочу, как только оказаться в чьем-нибудь доме, под крышей, — признался Филипп и улыбнулся девочке.

Она деловито добавила:

— Надеюсь, мы не разбудим маму. Но если это и произойдет, ничего страшного. Ты просто поздоровайся и назови свое имя. Мама сразу все поймет.

Доковыливанье до жилища Агген превратилось в нечто долгое и скучное. Точнее, скучно было Агген, которой приходилось идти очень медленно, то и дело останавливаться и слушать извинения Филиппа. Филипп же, напротив, измучился от разнообразия ощущений, на которые щедра оказалась поврежденная нога (да и стукнутая голова, как оказалось, тоже). Дерганье, колотье, нытье, а то вдруг пронзанье — все это досаждало ему без передышки, одно за другим, сменяясь и не ведая устали.

Самым изматывающим было в этом то, что каждый вид боли обладал собственным возрастом. Так, дерганье — самый легкий и ничтожный, скоропреходящий вид боли — свойствен возрасту полного здоровья, то есть годам семи по человечьему счету, а колотье — оно постарше, ему лет пятнадцать, и случается оно, если, положим, много всего съесть за обедом, а потом очень быстро бежать вверх на гору, к подруге Кахеран. Нытье — боль, присущая старикам; от них она почти не отстает и превращается в нечто привычное, сродни сматыванью шерсти в клубок. Ну а пронзанье — боль зрелых людей; она впивается в них, точно меч или кинжал, а потом медленно отпускает и наблюдает со стороны, усмехаясь, — хватит ли человеку мужества и выдержки не перемениться при этом в лице.