Лея Любомирская - Живые и прочие

«Вот так и рождаются бренды, — думает Саша, — кошки — лучшая реклама. Все любят истории про котиков». И вспоминает, между прочим, что при ратуше живут аж три кошки. И все как прописано — серые и полосатые.

С незапамятных времен в церкви Марии Тишайшей стоит статуя Мадонны с кошкой. Говорят, что статуя эта старше собора. Еще говорят, что статую привезли издалека и подарили городу моряки в благодарность за свое благополучное возвращение. Подле колен Богоматери на задних лапах, помавая передними в воздухе, пребывает та самая кошка, с затейливо вырезанной буквицей на гладком лбу. Под башмачком у Приснодевы извивается змей, и кошка одной лапой тоже стоит на нем, а. когти ее запущены в деревянную гадину. Три раза в год, на Пасху, Благовещение и Рождество, статую облачают в праздничные одежды, не забывают и кошку — на шею ей вешают цветное ожерелье с золотым бубенцом. Говорят, некогда настоятель храма усмотрел недоброе в том, что горожане кланяются кошке, и захотел исправить дело, придав в спутники Мадонне животное более величественное — льва или единорога. Искусный резчик приехал из самого Нюренберга, но когда взял пилу и начал оттаивать кошку от подола Приснодевы, пила завязла в дереве и на глазах статуи выступили слезы. Больше никто не дерзал тревожить статую и разлучать кошку с ее Покровительницей. Глубокий надпил между облачением Мадонны и кошачьей головой так и остался незаделанным и по сей день зияет там в память о свершившемся чуде и укором всякому, кто допускает величие только в большом и великолепном, тогда как Господь в мудрости Своей и для исполнения Своей воли сотворил и высокую скалу, и малую песчинку.

Интересно, автор еще видел надпил открытым? Сейчас расщелина окована двумя золочеными пластинами. Получается стрелочка «смотреть сюда». В принципе, четыре-пять веков этой травме, вполне вероятно, и есть, ведь и сама статуя сильно не девочка — поздняя романика, еще никакой чрезмерной удлиненности, черты Девы чуть грубоваты, кошка прочно стоит, опираясь на хвост, как геральдический лев, только что без вымпела. Но перевозку эта парочка отлично переживет: помимо легендарной травмы нет ни одного крупного скола, все глубокие трещины заделаны давно — варварски, но надежно. Хорошо, что краску поновляли в последний раз лет сорок назад: цвет и позолота уже достаточно пожухли и не рвут глаз.

«Je t'aime moi non…» — вздохнул телефон.

— Я говорю с Сашей Эрхарт? Весьма приятно. Я по поводу картины… — Собеседница произносит слова несколько в нос, возвышая голос к концу фразы. — Меня зовут Мария Агнесса Каулитц, и у меня находятся «Всадники Апокалипсиса» кисти Ханса Брабантского. Если я правильно поняла, вы намерены их фотографировать?

— Да, фрау Каулитц, здравствуйте! Я сама собиралась вам позвонить. Мне важно знать, когда бы вы могли предоставить нам картину для съемки?

— Я не фрау, а фройляйн. Боюсь вас разочаровать, но если «предоставить» значит «привезти» или «принести», то никогда. Все съемки, зарисовки, описи и исследования делаются только у меня дома.

— Фройляйн Каулитц! — Саша дорисовывает домику флюгер в виде кораблика и начинает с ласковой убедительностью специалиста: — Уважаемая фройляйн Каулитц, дело в том, что для съемок нужно установить хороший свет, это довольно хлопотно, нам бы не хотелось вас обременять…

Да, сейчас. Старуху не собьешь. Она тверже стали, скорее всего, разговорчики вроде этого для нее давно вошли в привычку.

— Это будет неудобно для меня и крайне неудобно для вас, но картина не покидала дома с шестнадцатого века, и не нам менять правила. Так что считайте, что картина приклеена к стене, и все будет проще. Я жду вас завтра с полудня и до шести в любое время. Так как ничего не нужно перевозить, думаю, много времени на опись не потребуется. К тому же я про нее знаю все до мелочей и смогу облегчить ваш труд. До завтра…

— До свидания и спасибо за звонок, — отвечает Саша в короткие гудки, дорисовывая на скате крыши кошку.

Когда часы на ратуше отбивают пять пополудни, Саша сохраняет последние документы — описи еще двух картин и одного рисунка, закрывает ноутбук и укладывает его в серую сумку с овечьей мордой и четырьмя веревочными ножками. Кепка обнаруживается на подоконнике, куртка — в кресле, а одна из перчаток — на полу.

— Я ухожу, герр Лемке! — громко сообщает она глуховатому здоровяку, считающемуся охранником музея, и в ответ на его вопросительную улыбку повторяет еще громче: — Ухожу до завтра! — показывая пальцами бегущие ножки.