Лея Любомирская - Живые и прочие

Дьявол замолк. Автобус осторожно спускался с моста над Гудзоном. Вскоре он вздохнул и остановился на круглой площади, над которой светились большие часы. Пассажиры завозились, двинулись к выходу.

Пахомов поставил на землю тяжелую сумку, повертел в руках розовый трезубец, усмехнулся и сунул в ближайшую урну. Часы над башней начали отбивать время. Неторопливо упали двенадцать ударов. Хеллоуин кончился, нечисть изгнали из домов. Пора было начинать новую жизнь.

— Так ты говоришь, старая Тильда померла, а сыну ее ты не нужен? Ну и дурак тогда ее сын. Не пройдет и месяца, как от мышей спасу не будет, — побежит тебя на улицу искать или к Агнессе за мышьим отворотом. Что за мыший отворот? Мешочек такой, в нем хвостик да корочка, да мышья косточка, да пергамента клочок, а на нем Агнесса нацарапала что-то. Я как-то под телегу бондаря попала, целую неделю у Агнессы прожила — и шьет она эти мешки, и шьет, бойко идут. Даже из Гаммельна за ними едут. А дело знаешь в чем? Не в косточке, не в хвостике, а в мешковине. Она ее под золу в то корытце стелет, куда ее Густав ходит. Не знаешь Густава Агнессы? Да что ты вообще тогда знаешь?! Вот была я помоложе…

Постирает тряпку потом, конечно. Только мыши и того, что осталось, довольно. Так бы и нюхала эти мешки, так бы и нюхала…

Да ты не бойся, не пропадешь, город у нас хороший; вот в Гаммельне, говорят, в прошлом месяце ведьму жгли и сорок черных кошек с ней, а в Мартенбурге нет такого и в заводе. И никаких тебе перчаток из кошачьих шкурок — это оттого, что у нас бездомных мало. Ну разве что как у тебя — хозяин помер, а взять некому. Или как я — я, понимаешь ли, совсем не могу, когда детей топят, некоторые ничего, а я — не могу. Почему топят? Экий ты смешной. Право слово, что ж тебя Тильда, совсем не выпускала? Ничего — наверстаешь. Ты вот наверстаешь, а я, к примеру, ходи потом с брюхом. А потом известно что — не успела выродить, да облизать, да последы подъесть, а уже ведро тащут. Ну оставят тебе одного, много — двух, чтоб с молоком не мучилась. А я и по шесть порой рожаю. Вот и ушла. Но у меня, что ни раз — все красавцы, сама пристраивала — кого пекарю под дверь, кого — мяснику. Мало кто на улице остался. Ходят теперь гладкие. И не узнает никто. Вот там видишь, окошко горит? Там мой Мартин живет — это еще с позапозапрошлой весны. От Густава, кстати. И чудно так: я, когда еще в доме жила, Мартой была, и он — Мартин. Я тебе потом покажу — он на окне сидит часто, такой красавец.

Нет, хорошо у нас. Чокнутая Брюн с мешком объедков часто ходит: «Кити-кити-кити…» Ты только сразу к ней не кидайся, а подожди, пока мешок вытряхнет да уйдет. Нет, она ничего не сделает, но ты подожди. И каждый рыбак с улова на пристань по три рыбины кладет, а кто и пять — наша доля. А по четвергам после службы сам отец Питер идет на рынок, покупает рыбью мелочь и высыпает в корытце на паперти — и это нам. Плохо ли? Ну и Агнесса, опять же. Совсем взять не возьмет, другого кота Густав не потерпит, а покормить — покормит. Нет, не пропадешь, летом на рынке объедки, рыба та же, что мелкая и в засол не пойдет, — все нам, главное не зевать. Да умывайся, умывайся почаще: чистым дают охотнее, это как с нищими — несчастный, пусть, но чтоб чистый. И осенью до самых заморозков хорошо. И весной. Только и трудов нам — зиму пережить. Ты только не суетись, днем надо забиться, где потеплей, да спать. Сарай вот дровяной — видишь, какой лаз удобный?

Свернись, прижмись, дыханьем грейся. А хочешь, так и со мной, только, чур, не баловать, стара я уже для баловства. Главное, темноты дождись. Нет, не сумерек, а совсем темноты. А потом смотри и слушай: как услышишь вроде плеск — так вылезай. Куда бежать, покажут. У меня чутье уже не то, но тут опоздать не страшно, всегда всем хватает. Бок у Марты был костлявый и теплый. Кот («Ах ты, Рыжик, мальчик мой, рыжий черт, прорва ненасытная») привалился к ней, плотнее уткнул нос в брюхо и задремал.

Над вымерзшим городом, над заснеженной черепицей низеньких домов, над флюгером на магистрате, над колокольней церкви Девы Марии Тишайшей шорох, шелест, мягкое колебание мерзлого воздуха. Где сегодня — а вот хоть тут, у бесполезной башенки на крыше знахарки Агнессы, там под черепицей, на чердаке, летний запах от сухих трав и крылья уснувших осенью бабочек, а над печной трубой — хитро кованный козырек в завитках. Серая хламида сминается прямыми складками, как на алтарной картине, возле которой так любит стоять отец Питер, наклоняется деревянная миска, и белый, гладкий поток соединяет небо и снег. Искрящийся сугроб протаивает белой чашей, сладкий пар и запах, как от молочного супа с клецками, как от молочницы Марии, что летом приносила тяжелый кувшин, как от палево-рыжего брюха, которое надо толкать лапами, пока прямо в рот не брызнет…