Лея Любомирская - Уксус и крокодилы

— Тогда тем более заведем.

Сегодня особый день, хотя, конечно, меня снова не отпустили домой. Новый доктор утром зашел в палату, членом машет в разные стороны, деловой такой. За ним целая куча народу — девки, сиськи торчком, манды курчавые, жопы вжик-вжик, вверх-вниз. Студентки, что ли? Странно, вообще-то к нам не водят, хотя это, конечно, не та страшная больница, что была у меня вначале. Здесь тоже есть решетки, но зато есть и простыни на матрасах. За студентками еще двое докторов, один — с утра у нас прохладно — замерз совсем, хуишко махонький, мошонка сморщенная, идет, плечи к ушам подтянул… Мне его так жалко стало, я забылась, одеяло ему протянула, говорю — накиньте. Он посмотрел на меня как на чокнутую, конечно. А новый доктор меня поблагодарил, говорит, ничего. А у третьего на спине шрам, как от аппендицита. Никогда не видела, чтобы от аппендицита — на спине.

Старый доктор привык, что я всех вижу раздетыми, а новый еще нет. Я бы и сама хотела никого не видеть, да как? Подарочки — не отдарочки. Женщины еще куда ни шло, особенно молодые, хотя вот волосатые манды наружу — это не то чтоб неэстетично, а так, глупо как-то. Без волос же — еще глупее; вот и из сегодняшних одна была с голой щелкой. Я, конечно, таких модниц уже много повидала, а все равно неловко. Как копилки.

Я хочу домой. У меня дома — Монтень. У него из ушей пахнет носками. Я его обожаю.

Нам на обед сегодня давали вермишель. Такое смешное слово — «вермишель». Санитарка баба Зоя, с татуировкой на правой сисе, говорит это слово с мягким знаком после «р»: «Верь-мишель». Мишель, ты не веришь?! Верь, Мишель, а ну-ка, кому сказано! У бабы Зои — сдохнуть можно! — выколоты щит и меч. Конечно ж, наколка делалась на молодой, упругой сисечке глупой Зойки. Сейчас щит поблек и вытянулся в издевательскую длину. Честно говоря, я даже не сразу догадалась, что это такое, думала — может, рыба какая-то. Очки у меня здесь сразу забрали, так что все подробности я вижу только вблизи.

А за решетками сегодня тихий осенний денек. Кажется, что даже сквозь стекла пахнет дымом. Это дворник сжигает под окнами кучки листьев. Если бы я сейчас была на воле, я б взяла Моньку, и мы бы поехали с ним на дачу. Очень там здорово. Питтон не дурак: он поселился там в двадцатых числах августа. Время выбрал такое, как раз все созрело. Я сразу поняла, что на даче кто-то бывает: то одно не так лежит, то другое. Это он переставлял предметы, у меня хорошая зрительная память: посмотрю — как сфотографирую. Поэтому, если уж занавеска была задернута, а на следующий раз сдвинута в угол, ясно же: кто-то был. Он потом говорил, что делал так специально — мол, хотел, чтобы я привыкла к его присутствию, прежде чем он проявится.

Но, если честно, я бы и так не испугалась. Питтон был прекрасен и светел, как принц крови. И чертовски остроумен. Мне всегда не хватало в людях чувства юмора, зато, если скажет удачно, бери меня голыми руками. Питтон же никогда не был скучным, в придачу еще и красоты неземной. Да, Питтон был изумительно хорош. Когда я вспоминаю о нем, у меня начинает саднить внутри. И мне иногда даже жаль, что я его убила.

…Что там такое? Ага, это Юльку зовут на укол. Потом, значит, и мне идти. Сейчас мне колют только снотворное. Кстати, вот тоже забавная штука: все дефилируют с голыми жопами, но перед уколом делают виды, кто на какие горазд. Вот из нашей палаты, Светлана Наумовна например, та как будто прикидывается, что задирает юбку и приспускает трусы. Юлька, семнадцатилетняя поблядушка, ничего не задирает, но делает руками, как будто снимает треники до середины задницы. Конечно, я еще в той больнице сразу поняла, что все вокруг в одежде и я — тоже в одежде, как же не понять-то, но, даже очутившись здесь, в первое время часто забывала и, задумавшись иной раз, подставлялась под шприц без всяких выкрутасов. Но медсестры психовали, и я старалась всегда помнить и запомнила окончательно, когда сука Ира, медсестра с рыжей мандой, заорала: «Снимай портки, ебанушка ёбаная!» — да-да, именно так она и выразилась, тавтология, грубая тавтология. Вдобавок ударила меня по спине. И я ничего не сказала ей в ответ, я просто сделала как надо и делаю так всегда. Но до сих пор иногда еще смешно смотреть, как кто-нибудь снимает штаны, которых нет, и очень трудно сохранять при этом зрелище серьезное выражение лица; пожалуй, не смеяться — это самое трудное. Но смеяться нельзя. Они могут подумать, что это над ними, и отомстят. Поэтому, когда мне надо туда идти, я сперва прошу себя, чтобы мне не стало смешно.