Дмитрий Правдин - Записки из арабской тюрьмы

Моджахед Мохаммед Авери был самым нищим представителем нашей камеры. Родители у него старые, жена не работала, воспитывала двоих детей. Брат от него отказался, узнав, что он ваххабит, сестры вышли замуж, и одна жила в Ливии, другая — в Судане. Помощь шла только от Аль-Каиды.

Раз в месяц приходили незнакомые люди и приносили жене Авери 500–600 динаров, деньги не большие, но хватало, чтоб не умереть с голоду и раз в неделю отнести мужу в тюрьму продуктовую передачу.

В этой организации существует целый сектор, который отвечает за финансы. Они собирают деньги с тех арабов, кто сумел разбогатеть и выбиться в люди. Негласно, но хоть раз да перечислил деньги в фонд джихада каждый арабский богатей. Другое дело, что не всякий в этом сознается. На самом деле лучше заплатить и спать спокойно, ибо ваххабиты обиды не прощают.

Не знаю размер финансовых вливаний, но могу сказать, что каждый воин Аллаха, пострадавший за джихад, пока сидит, может быть спокойным: его семье не дадут умереть с голоду. Не шикуют, конечно, но и милостыню просить не ходят. А многие сидят очень приличные сроки, и все это время их близким помогают. Семьям погибших моджахедов тоже платят какую-то сумму типа пенсии. И чем больше он «подвигов» совершил, тем выше выплаты, так, по крайней мере, обстоят дела в Тунисе.

Авери пытался сам прокормиться в тюрьме, но так как официальную работу ему не давали, старались дальше тюремного дворика не выпускать, он продавал свое молоко, чинил другим зэкам обувь и одежду. Деньги тратил на кофе и сахар, без которых арабский зэк не мыслил своего существования.

После подъема камеру вывели на утреннюю проверку, не вышли только бывший полицай Салах, «авторитет» Эссамир, они никогда не выходили, и я, потому что не мог. Иногда проверки затягивались на полчаса, то дежурный надзиратель «застрянет» где-то по дороге, то возникают проблемы с другими камерами, и пока там наводят порядок, мы стоим. Даже Олигарх терпеливо стоит, переминаясь с ноги на ногу, а что делать? В тюрьме, как в бане, все равны!

Конечно, потешно смотреть, как нашу камеру проверяют, здесь строят по пять человек в ряд, для удобства. А нас 15–18 человек. И рядом четвертую камеру строят. Они наши соседи, и на прогулку мы всегда с ними выходим, их 150–160 уголовников.

Интересно смотреть, как они строятся. Непрерывным потоком вытекает толстая змея из человеческих тел и укладывается в широкую колонну. Процесс занимает минут десять, вот их пересчитали, и таким же потоком заползает обратно, еще десять минут. Бывал я в этой камере, там находились приятели еще с «пятерки», трехъярусные кровати и проход завален человеческими телами под завязку, жуть! Зато в наличии два толчка.

Из новых сокамерников работал один Бужня, он при канцелярии переписывал какие-то бумаги и получал за свою работу 120 динаров в месяц и право на очередную амнистию.

Уголовник Эссамир тоже числился работником душа, зимой топили котел на солярке, грели воду и раз в неделю старались, чтоб все зэки помылись — профилактика кожных болезней. Так после того, как все помоются, надо было все вымыть и высушить. Эссамира я назвал Болтуном за неумную тягу к разговорам. Даже когда спал, у него язык ворочался, и он проговаривал слова.

Сам Болтун ничего не мыл и не сушил, он просто числился, получал за это 90 динаров в месяц и право на амнистию. За него это делали другие. Он заходил в любую камеру, опытным взглядом выбирал из толпы нужных людей и, не повышая голоса, отправлял их в душ, где те драили и скоблили вверенный ему объект. Сам Болтун в это время пил кофе с «дружбанами» и рассказывал очередную байку.

Самое удивительное, но ему ни разу никто не отказал. Из нашей камеры он никого никогда не «припахивал», а вот из других — каждый день. Он никого не бил, не угрожал и не ошибался в своем выборе. За долгие годы, проведенные в неволе, научился очень хорошо разбираться в людях. Он знал, что вот этому скажи, и тот будет и мыть, и драить, и постирает тебе носки и портки, а вот этому скажешь — может и в морду дать, несмотря на то, что ты там какой-то «авторитет».

Эссамир свободно мигрировал из одной камеры в другую, навещая многочисленных дружбанов. Поначалу администрация была против таких вольностей, и когда его вытолкали взашей из очередных гостей, я тому свидетель, он начал орать, что ущемляют его права, что он вскроет себе вены, затем залез на подоконник, достал бритву и начал картинно размахивать ею перед собственным горлом. При этом он кривлялся, орал и грозил всяческими карами надзирателям. «Концерт» продолжался около часа. Как он вопил, было слышно во всех самых дальних уголках тюрьмы. В конце концов плюнули и разрешили ему шарахаться до вечерней проверки.