Мария Нуровская - Святая грешница

— Видишь, — сказала я Михалу, — каким лекарством может быть доброта.

А он, как бы застыдившись, тихо проговорил:

— Я вовсе не добрый.

Мне стало его жалко. Никто из нас не мог приспособиться к этой ситуации. Она нас перерастала. Точнее, вся наша жизнь вертелась вокруг болезни Марыси, но ей от этого было ничуть не лучше. Но разве имелся другой выход? Пару раз появлялась ее сестра из Кракова, но ее совершенно не радовала перспектива забрать Марысю к себе. Она сказала, что у нее двое детей, они с мужем оба работают и ей требуется какой-нибудь помощник. Мы согласились оплачивать эту помощь, но все наши планы рухнули, потому что при одном лишь намеке на выезд Марыся впала в кому. Мы думали, это конец. «Скорая» долго не приезжала. В больнице ее откачали. То, что она оказалась там, было для нас как упрек, хотя мы навещали ее каждый день и вскоре забрали домой.

Прошли месяцы. Как-то вечером я отскребла ванну и выкупала сначала Марысю. Для меня каждый раз было испытанием видеть перед собой ее обнаженное тело. Тонкие, как прутики, руки и ноги, почти мальчуковая фигурка, обозначенная острыми ребрышками, сморщенные пожелтевшие груди с высохшими сосками. Марысю нельзя было оставлять в ванной одну — могла потерять сознание. Из-за того что обязана присутствовать там с ней, я очень нервничала. Марыся отдавала себе отчет, что она неполноценная женщина, и смирилась с этим. А может, мне это только казалось? Что я в действительности знала о ней? Иногда глаза ее наполнялись слезами, плечи начинали вздрагивать. Кого оплакивала она тогда? Себя? Потерянного мужа или избегающего ее сына? Михал старался, даже очень, но ощущал физическое нежелание пребывания около матери. По существу, он перебрался в нашу комнату, делал уроки, играл, туда ходил только спать. Я помогла Марысе обтереться, надела на нее ночную рубашку и позвала тебя, чтобы проводил ее в комнату.

Когда ты вернулся назад, я смывала в ванной макияж. Должно быть, выглядела смешно с одним накрашенным глазом, но ты этого не заметил. Уже полгода, как мы не занимались любовью, просто не могли. В конце концов, физиология напомнила о себе. Ты повернул ключ в дверях, и мы неожиданно бросились друг к другу в объятия.

Ты развязал на мне халат, под которым ничего не было. Начал неистово целовать мои груди, живот. Я чувствовала прикосновение твоего языка, и мое желание было настолько сильным, что я могла только об этом молиться. Мы занимались любовью, стоя посреди развешанного на веревках чужого белья — те же широкие кальсоны портного, розовый бюстгальтер его жены. Ты еще минуту держал меня в объятиях, потом отпустил. Неожиданно, почувствовав слабость в ногах, присела на край ванны. Я видела твое изменившееся лицо. Ты тоже выглядел как побежденный.

Жизнь вчетвером временами казалась невыносимой, но неожиданно наступившая развязка выглядела как жестокая шутка. Был тысяча девятьсот сорок восьмой год. В один из ноябрьских вечеров ты пошел на улицу вынести мусор. Вскоре раздался звонок. Я подумала, что ты забыл ключи, но за дверьми стояли двое незнакомых мужчин. На них были одинаковые плащи и фетровые шляпы. «Сиамские близнецы», — с отвращением подумала я. Они спросили тебя.

— Мужа нет.

— А когда вернется?

— Не знаю, — ответила я, лихорадочно соображая, как тебя предупредить.

Погашала, что нельзя сделать ни одного неверного шага, например, послать за тобой Михала, я рассчитывала на чудо. Они поинтересовались, могут ли войти в квартиру и кое-что посмотреть.

— Есть ли у вас право на обыск? — спросила я.

Один из них отвернул лацкан и показал свой значок.

Я не знала, достаточно ли этого, но, не желая обострять ситуацию, повела их к нашей двери. Я шла за ними последней, в это время в коридоре появился старший сын портного. Многозначительно посмотрев на него, показала ему глазами на вошедших, а потом на входную дверь. Он все мгновенно понял и также глазами подал мне знак. Прошло полчаса. Ты не появился, и я уже знала, что предупрежден. Мужчины порылись в одной комнате, а потом поинтересовались, кто живет в другой. Я ответила, что больная женщина после концентрационного лагеря. Они спросили, кем она нам приходится.

— Жена Анджея Кожецкого, — сказала я, забыв, что тоже представилась им женой.

— Две жены, — усмехнулся один из них. — Понятно, почему его нет дома.

Я ничего на это не ответила. Наконец они убрались. Закрыв за ними дверь, бросилась в большую комнату. Тут же меня окружили сочувственные лица, а старший сын портного с волнением рассказывал: