Габриэль Маркес - Жить, чтобы рассказывать о жизни

С момента своего приезда Кармен Роса внесла свой заметный вклад в великолепие Пасхи. Она была современной и кокетливой и стала хозяйкой танцев со шлейфом шальных претендентов. Моя мать, настолько оберегающая своих дочерей, с ней такой не была, а, наоборот, приветствовала эти ухаживания, которые наградили наш дом небывалой репутацией. Это были отношения соучастниц, которых никогда не было у моей матери с ее собственными дочерями. Абелардо, в свою очередь, решал мужские проблемы жизни другим способом — в мастерской из одного общего помещения, разделенного ширмой. Как портной он был хорош, но не до такой степени, как в своей последовательности и невозмутимости племенного жеребца, поскольку больше времени проводил в хорошей компании в постели за ширмой, чем один, скучая за швейной машинкой.

У моего отца во время тех каникул была странная идея сделать из меня торговца.

— На всякий случай, — сказал он мне.

Первым делом надо было преподать мне, как вернуть в дом долги аптеки. В один из этих дней он отправил меня собрать несколько долгов в «Ла Ору», бордель без предрассудков за пределами города.

Я сунулся в полуоткрытую дверь комнаты, которая выходила на улицу, и увидел одну из женщин дома, спящую во время сиесты на койке, босую и в комбинации, которая не прикрывала ей бедра. Прежде чем я сказал ей что-то, она села на кровати, посмотрела на меня заспанная и спросила, чего я хочу. Я ей сказал, что пришел с поручением от моего отца для дона Элихио Молины, владельца. Но вместо того чтобы направить меня, она приказала войти, подперла жердью дверь и сделала знак указательным пальцем, который мне сказал все: «Иди сюда».

Я пошел туда, и по мере того как я приближался, ее тяжелое дыхание наполняло комнату, как речной прилив, до тех пор, пока она не смогла схватить меня за руку своей правой рукой и левой рукой скользнула внутрь ширинки. Я пришел в восторг.

— Так ты сын доктора пилюль? — спрашивала она, ощупывая все внутри моих штанов пальцами, которых, казалось, было больше десяти. Она сняла с меня брюки, не переставая шептать нежности на ухо, сняла через голову комбинацию и на спине вытянулась на кровати лишь в одних разноцветных панталонах. — А это то, что снимешь ты, — сказала она мне. — Это твоя мужская обязанность.

Я развязал завязку на ширинке, но в спешке не смог снять трусы, и ей пришлось помогать мне, вытянув ноги быстрым движением пловчихи. Затем она подхватила меня за подмышки и положила на себя сверху в хрестоматийной манере миссионера. Остальное она сделала по своему вкусу, пока я не умер один, лежа на ней, хлюпая в луковом супе ее бедер кобылки.

Она отдыхала в тишине, пристально глядя мне в глаза, и я терпел ее взгляд в надежде снова начать, теперь без испуга и подольше. Вдруг она мне сказала, что не возьмет с меня два песо за свои услуги, потому что я не был готов. Затем она вытянулась на спине и рассмотрела внимательно мое лицо.

— К тому же, — сказала она мне, — ты рассудительный брат Луиса Энрике. Верно? У вас одинаковые голоса.

Я не нашел в себе простодушия, чтобы спросить, почему она его знает.

— Не будь болваном! — засмеялась она. — Если даже у меня здесь его брюки, которые в последний раз я вынуждена была стирать.

Мне это показалось преувеличением из-за возраста моего брата, но когда она на меня посмотрела, я понял, что это точно было. Затем она выпрыгнула из кровати с балетной грацией и, пока одевалась, объяснила мне, что в следующей двери дома налево находился дон Элихио Молина. И наконец, спросила меня:

— Это у тебя впервые? Не правда ли?

Сердце подпрыгнуло.

— Вот еще! — соврал я ей. — У меня их было семь.

— В любом случае, — произнесла она с ироничным выражением лица, — ты должен сказать своему брату, чтобы он тебя немного поучил.

Премьера придала мне жизненной энергии. Каникулы были с декабря по февраль, и я спрашивал себя, сколько раз я должен буду доставать по два песо, чтобы возвращаться к ней. Мой брат Луис Энрике, который уже был ветераном тела, лопался от смеха из-за того, что кто-то в нашем возрасте должен был платить за нечто, чем занимались двое и что делало их счастливыми.

В феодальном духе Ла Моханы сеньоры удовлетворяли себя тем, что первыми использовали девственниц своих поместий, а после нескольких таких ночей дурного использования оставляли их на произвол судьбы. Мне приходилось выбирать среди тех из них, кто сам выходил охотиться за нами на площадь после танцев. Тем не менее в течение тех каникул они все еще вызывали у меня страх такой же, как телефон, и я смотрел, как они проходили, будто облака на воде. У меня не было ни момента спокойствия от ощущения опустошенности, которую оставило в моем теле первое случайное похождение. Сегодня я все еще думаю, что это приключение было причиной жесткого состояния души, с которым я вернулся в колледж, с помраченным рассудком от гениального сумасбродства поэта Боготы дона Хосе Мануэля Маррокина, который свел с ума читателей с первой же строфы: