Габриэль Маркес - Жить, чтобы рассказывать о жизни

Когда стало известно о моих новостях, моя мать прислала мне сообщение в своем духе: «Деньги к деньгам». Друзьям из группы я не сообщил о переезде до того, как их встретил за столом в кафе «Джэпи» и ухватился за поучительный рецепт Лопе де Вега: «Я привел себя в порядок, в том, где мне следовало привести себя в порядок в моем беспорядке». Я не помню подобного освистывания даже на футбольном стадионе. Херман держал пари, что мне в голову не придет ни единой идеи, задуманной вне Небоскреба. Согласно Альваро я не смогу пережить заворота кишок от трехразового питания в день и в определенные часы. Альфонсо, наоборот, возражал против беззаконного вмешательства в мою личную жизнь и закрыл вопрос, переведя разговор на другую тему, на обсуждение необходимости радикальных решений дальнейшей судьбы «Кроники». Думаю, что в глубине души они чувствовали себя виновными в моей жизненной неразберихе, но были достаточно воспитанными, чтобы не воспринимать мое решение со вздохом облегчения.

В противоположность тому, чего я ждал, мое здоровье и моральное состояние улучшились. Я читал меньше из-за нехватки времени, но я усилил интонацию в «Ла Хирафе» и заставил себя продолжать писать «Палую листву» в моей новой комнате на примитивной машинке, которую мне одолжил Альфонсо Фуэнмайор, и на рассвете, который я раньше растрачивал с Моно Геррой. В обычный день в редакции газеты я мог писать «Ла Хирафу», издательскую статью, несколько из многочисленных моих сообщений без подписи, сжато изложить один полицейский рассказ и написать заметки последнего часа для закрытия «Кроники». К счастью, вместо того чтобы становиться легче с течением дней, роман, который был в работе, начал навязывать мне собственное мнение против моих, и я имел доверчивость принять их как знак благоприятных ветров.

Настолько решительным был мой настрой, что я сымпровизировал на скорую руку мой рассказ номер десять, «Тот, кто ворошит эти розы», потому что политический обозреватель, которому мы оставляли три страницы «Кроники» для статьи в последний час, свалился с инфарктом.

И только когда я исправил гранки моего рассказа, я обнаружил, что это была уже другая трагедия из тех, что я писал, не отдавая себе в этом отчета. Эта досада в конце концов обострила мое терзание, и я разбудил одного друга немногим раньше полуночи, чтобы он написал мне статью менее чем за три часа. С душой кающегося грешника я за то же время написал рассказ и в понедельник на редакционном совете снова поставил вопрос о том, что нам необходимо броситься на улицы, чтобы вытащить журнал из его упадка ударными репортажами. Однако мысль, которая была общей, была отвергнута еще раз с доводом, благоприятствующим моему счастью: если мы бросимся на улицу с идиллическим представлением о том, что такое репортаж, журнал не выйдет вовремя, как он все-таки выходил. Я должен был понять это как любезность, но я никогда не смог преодолеть мысль, что их настоящим основанием было неприятное воспоминание о моем репортаже о Бераскочеи.

Хорошим утешением тех дней был телефонный звонок Рафаэля Эскалоны, автора песен, которые пели и продолжают петь в этой стороне света. Барранкилья была жизненным центром из-за частого прохода хугларов с аккордеонами, которых мы знали по праздникам в Аракатаке, и благодаря их интенсивной популяризации в передачах Карибского побережья. Одним тогда очень знаменитым певцом был Гильермо Буитраго, который кичился тем, что следит за развитием событий Провинции. Другим очень известным был Крессенсио Сальседо, босой индеец, который стоял на углу ресторана «Американа». Он пел незатейливые песни сбора урожая, свои и чужие, голосом, в котором было что-то жестяное, но с искусством очень своеобразным, которое его выделило среди уличной толпы Сан Блас. Добрую часть моей первой молодости я провел, стоя рядом с ним, даже не приветствуя его. не показываясь ему на глаза, а лишь стараясь выучить наизусть его обширный репертуар.

Наивысший момент этой страсти пришелся на ее кульминацию в один из сонных дней, когда меня прервал телефон в тот момент, когда я писал «Ла Хирафу». Какой-то голос, похожий на те, что я много знал в детстве, приветствовал меня без предварительных вежливых формул:

— Как жизнь, брат? Это Рафаэль Эскалона.

Через пять минут мы встретились в отдельном кабинете кафе «Рома», чтобы завязать дружбу на всю жизнь. Мы с трудом закончили приветствия, потому что я начал нещадно эксплуатировать Эскалону, чтобы он спел мне свои последние песни. Легкие стихи с очень низким и размеренным голосом он аккомпанировал себе, стуча пальцами по столу. Народная поэзия наших земель прогуливалась в новой одежде в каждой строфе. «Я дарю тебе незабудок букет, чтобы ты поняла их смысл», — пел он. Со своей стороны я показал ему, что знал наизусть лучшие песни его страны, усвоенные еще в младенческом возрасте из бурной реки устного фольклора. Но больше всего его удивило, что я говорил ему о Провинции, словно я ее знал.