Array Array - Становление Бойца-Сандиниста

Пропаганда, рассчитанная на массы, настигала и нас, и в определенный момент мы сами — также и под воздействием, как я уже говорил, чувства причастности к борьбе — считали СФНО мощной организацией. Что касается других товарищей, я не знаю, но со мной происходило нечто подобное. Иногда, охваченный какими-то подозрениями, раздумьями, я понимал, что нас было всего ничего, какая-то горстка, как в то время говорили гвардейцы. Тогда заряженность на борьбу превращалась в предохранительный клапан, питавший мечтания и желания... Таким образом, готовность бороться позволяли сохранять лазейку для надежды на то, что это опасное дело, дело грозное, будет чуть полегче, не таким опасным, что ли. Понимаешь? Нацеленность на борьбу позволяла при вполне извинительных обстоятельствах мечтать наяву. Я взял бы на себя смелость утверждать, что таковы были зародившиеся и день ото дня возраставшие чувства большинства участников борьбы. Клан Сомосы с его 45 годами диктатуры также представлял собой фактор, влиявший на то, что народ накрепко связал себя с этой надеждой. Ты понимаешь? В конечном счете народ и СФНО всегда думали одинаково. Однако, когда в повседневной работе реальность и практика абсолютно ясно доказывали, что ты слишком уж размечтался, то тебя охватывало вполне понятное разочарование. Что на деле мы — лишь горстка людей. Но тут сразу же вспомнилось (это было как бы подспорье или вера, называй как знаешь), что за готовностью бороться — целое море всякого разного, то есть реально существующих людей, вещей, планов и средств, о которых ты еще ничего не знаешь. Подобные размышления и были для нас хлебом насущным до тех пор, пока понемногу наше дело не стало на ноги. А когда уже была проделана значительная работа, в самый разгар революционной борьбы, ты в значительной мере уже обрел силу и тебе большое и глубоко личное удовлетворение доставляло то, что, как говорил Модесто, ты стал мачетеро революции [39] Мачетеро — рубщик сахарного тростника. Происходит от испанского слова мачете — (длинный и широкий нож, которым рубят тростник). Здесь мачетеро — синоним простого труженика. .

Я хочу, чтобы ты понял, как это тяготит, когда, войдя в организацию и окунувшись в работу, ты приходишь к пониманию того, что... ну ни колышка нет! Что Фронт не представляет собой большой силы. Что он — это лишь несколько человек, и в лучшем случае только в Леоне, Манагуа и Эстели есть несколько героев, дерзнувших принять вызов. Храбрецов, которые приняли вызов истории и начали борьбу. Как говорил Томас [40] Томас Борхе, единственный из основателей СФНО, оставшийся в живых. Член сандинистского руководства, министр внутренних дел Никарагуа. о Карлосе Фонсеке, мы были и трудолюбивыми муравьями, и молотом, были неподатливы и по своему происхождению прихотливы... И совершались нападения, приводились в исполнение приговоры врагам, о чем сообщала пресса, поскольку эти действия были направлены непосредственно против диктатуры. Это было беспредельной дерзостью и политической ересью в глазах буржуазных партий, консервативной и либеральной. И, по-видимому, социал-христианской и социалистической. Эти последние записывали нас в мелкобуржуазные авантюристы. На университетских сходках цитировали нам параграфы из книги Ленина «Детская болезнь «левизны» в коммунизме». Но сейчас я хочу подчеркнуть, что сообщения о СФНО в газетах, по радио и телевидению оказывали воздействие и на нас. По крайней мере, так происходило со мной. Причастность к борьбе и этот отмеченный мною феномен были словно самый вкусный леденец. Но как быстро тает во рту всякий леденец, так же быстро проходило и воздействие этих факторов. И наступала проклятая действительность... Ты осознаешь, что ничего этого нет, и уже не без страха смотришь вперед. Я, например, понимал, что многим суждено погибнуть. Разве мог я не подозревать или не догадываться, что пока борьба не станет массовой или пока мы не превратим ее в войну вооруженных масс, то потери будем нести именно мы, то есть те, кто пока был жив и работал. А страх перед смертью был велик, поскольку, работая легально, хоть и рискуешь жизнью, но не так, как в подполье. Я бы сказал, что, чем меньше играешь со смертью, тем больше ее боишься, и наоборот.

Словом, ты вступаешь во Фронт, поскольку веришь в его политическую линию. И страшно тебе или нет, но ты должен работать или выйти из борьбы. Однако неизменно оказывается, что люди верят в способность Фронта разбить Сомосу, разбить его гвардию. И в СФНО вступают, чтобы стать одним из тех, кто свергнет Сомосу. Скажу больше, все то, о чем я рассказывал, проявляется и происходит с тобой не только при вступлении во Фронт. Уже после шести лет легальной работы, когда я уходил в горы [41] В терминологии латиноамериканских революционеров «горы» символизируют партизанское движение, партизанскую борьбу, вооруженный путь революции. , то поднимался туда с мыслью, что горы — это сила. Ведь существовал целый миф о товарищах в горах. Миф о Модесто, который там, наверху. А в городе мы, подпольщики, и те, кто действовал легально, говорили о горах как о чем-то мифическом. Там де наши силы, лучшие люди и оружие. Там — залог нашей победы, гарантия будущего, спасательный круг, чтобы не сгинуть в пучине господства диктатуры, залог нашего стремления не сдаваться. Там — вера в то, что так не может продолжаться, что Сомоса не может править вечно... Наконец, наш отказ признать непобедимость гвардии. Ясное дело, что реальность наносит по всему этому удар, почти деморализуя, когда, забравшись в горы, встречаешь только Модесто и с ним полтора десятка человек, которые к тому же разбиты на маленькие группки. Да, человек так пятнадцать или сколько там. Действительно, в то время в горах не было и 20 партизан. Тут же появляется желание спуститься вниз. К дьяволу все это! — говоришь ты. Как же так? Ты почти готов сказать самому себе: «Боже мой! Я принял самое неправильное решение в моей жизни!» Ты ощущаешь себя участником предприятия, у которого нет будущего... Я уже говорил, что в Леоне СФНО представляли Леонель, Хуан Хосе, Эдгард Мунгия и Камило, а позднее и я. В Леоне не было ни одного подпольщика. Один подпольщик, о существовании которого я знал, находился в Манагуа. Это был Хулио Буитраго. Позднее я узнал, что в Манагуа действовали одна или две небольшие группы городских партизан. Но об их существовании я узнавал только, когда гвардия их уничтожала, поскольку в прессе публиковались имена партизан с подробными приметами и описаниями их действий. Это передавалось и по радио. Хулио Буитраго был в то время главой всех сандинистов в Никарагуа. Говорят, что он был хорошим человеком. Леонель восторгался им, но я не успел с ним познакомиться. Вообще тогда во Фронте существовали очень теплые дружеские отношения. Например, Гато, Леонель и я стали закадычными друзьями. Помню, что на выходные дни все студенты-нелеонцы разъежались по своим домам. А мы двигались к морю. А поскольку деньжат у нас не водилось, то всегда «голосовали». Владельцы автомобилей нас внимательно разглядывали, поскольку мы в городе уже пользовались известностью определенного рода. Помню, что нам нравилось просить подвезти у девушек из буржуазных семей. А поскольку были мы балбесами, то, когда такая буржуазочка разглядывала нас, садящихся в автомобиль, в зеркальце заднего обзора, мы ей улыбались и показывали языки. Она краснела, быстро отводила глаза и только спустя какое-то время вновь оглядывала нас. Но мы всегда успевали поймать ее взгляд в зеркальце. Это была как бы игра в гляделки. Нравилось нам разглядывать их кожу и как они шевелят губами. А когда они поворачивали руль, мы разглядывали их ногти. Их руки были прекрасны, и хотелось, чтобы такие вот руки ласкали тебя. Если окна автомобиля бывали опущены, то дул ветер, порошивший их волосы прямо перед нами, на спинке сиденья. Нам безумно нравилось смотреть на их волосы, развивавшиеся при езде. Помню, как однажды Леонель даже написал стихотворение, в котором что-то говорилось о «ярости твоих волос».