Меир Шалев - Русский роман

— Ну и артист! — сказал Иоси.

— Мы просто решили немного позабавиться, Мешулам, — объяснил я. — Пошли отсюда, ребята.

Ури стал пятиться задом, обратив к Мешуламу насмешливое лицо.

— Ты ведь знаешь правила, — предупредил он. — Ты должен сосчитать до ста, прежде чем пойдешь нас искать.

Мое веселое настроение стремительно улетучивалось. Мы вернулись домой, но Иоси попросил по дороге завернуть на кладбище. «Там, наверно, жутко красиво ночью, со всеми этими белыми цветами и памятниками». Я открыл ворота. Гравий шуршал под нашими ногами. Пели сверчки. Братья стояли у надгробья дедушки, а я сидел на розовой плите памятника Розы Мункиной.

— Сколько ты берешь за могилу? — спросил Иоси.

— Смотря с кого. Богатым старикам из Америки это обходится примерно в сто тысяч долларов. Бускила знает точно.

— Так ты миллионер! — произнес Иоси, и голос у него был тоньше обычного. — Ты просто миллионер. Ты знаешь это?

— Я никто, — сказал я. — Я просто продолжаю работать на нашем участке. Я делаю то, что велел мне дедушка.

— Красиво здесь, — сказал Ури. — Жутко красиво.

Он встал и отошел в темноту. Слышно было, как журчит за забором его струя.

— Тебя что, не учили в армии, что ночью нужно мочиться тихо? — насмешливо спросил Иоси. — Ты поводи им туда-сюда!

— Я стараюсь, — откликнулся Ури из темноты, — да это он всю жизнь водит мною! Ладно, вы как хотите, а я иду спать. Увидимся завтра.

— Ну и тип! — сказал Иоси. — Ну и тип, этот наш Ури!

Теперь, в темноте, когда он не смотрел на меня лицом своей матери, которое всегда просвечивало сквозь его собственное, и после нашей веселой возни на сеновале, я чувствовал себя с ним спокойней.

— Так что же ты собираешься делать, в конце концов? — спросил он.

— Чего ты беспокоишься? Ты же сам сказал, что я миллионер.

— Почему ты вечно злишься, когда видишь меня?

— Потому что ты действуешь мне на нервы.

— А ты нет?! Ты хуже, чем колючка в заднице. Ты всегда был таким. Вся школа смеялась над нами из-за тебя. Вся деревня по сей день смотрит на тебя как на чокнутого.

— Пусть смотрит, — сказал я. — Они просто завидуют. Они выгнали отсюда Эфраима, так пусть теперь знают.

— Перестань все время ссылаться на дедушку! — сказал Иоси. — И вообще, тебе не кажется удивительным, что ты один слышал от дедушки эту странную просьбу?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Что эта его, так сказать, последняя воля не так уж плохо обернулась для тебя.

— Пинес тоже слышал, — сказал я.

— Пинес! — фыркнул Иоси. — Тоже мне свидетель! — Почему-то этот разговор был мне приятен. — Это мы с тобой впервые так разговариваем, — сказал Иоси.

Он встал, покрутился, наклонился понюхать цветы, стал разглядывать могилу Шуламит, прошелся туда-сюда, вернулся и сел рядом со мной.

— Зачем ты и ее похоронил здесь? Кто она нам такая?

— Так хотел дедушка, — сказал я.

— Так хотел дедушка, так хотел дедушка! Тебе еще не надоело?

— Но он действительно так хотел.

— И ты просто пришел и забрал ее, или как?

Я пришел и забрал ее. Ее гроб был единственным, который я не открыл перед погребением.

— Она была здесь совсем одна. У нее никого не было.

— Прямо плакать хочется! — усмехнулся он. — Скажи мне, ты ведь видел их там вместе иногда, в этом доме престарелых, что там было между ним и этой Шуламит?

— Я в этих делах не понимаю, — ответил я, глядя на морщинистую шею дедушки и его лысую голову, глубоко утонувшую в белизне мертвых женских бедер.

— Что ты сказал?

— Ничего.

Иоси с опаской посмотрел на меня.

— Но ты же наверняка подсматривал за ними. Ты всегда за всеми подсматривал. — Он выждал, не отвечу ли я, и наконец сказал: — Ты думаешь, мы не знали, что ты подслушиваешь за дверью и подсматриваешь в окна?

— Ну, знали, ну и что?

— Когда мы были маленькие, мама сказала, что, если она еще раз поймает тебя на этом, она тебе задаст трепку. А отец сказал ей, что, если она подымет на тебя хотя бы мизинец, он переломает ей руки и ноги.

Я молчал. Я вспомнил, как Ривка смотрела на меня, когда я боролся с подросшими бычками, и как она ненавидела мою мать, колокол свадебного платья которой и язычки белых ног не переставали бередить ее память даже после того, как они были съедены огнем.

— Я всегда тебе завидовал, — сказал он вдруг. — Ты жил с дедушкой, был его малышом.

— Я тоже думал тогда, что я его малыш. — Я проглотил сухой катышек, стоявший в горле. — Но сейчас я уже не так в этом уверен.

— Я завидовал тебе, потому что ты был сиротой, — сказал он. — Один раз, когда нам было лет шесть или семь, я сказал Ури, что, если бы наши родители умерли, Пинес брал бы нас тоже в прогулки по полям. И дедушка растил бы и нас.