Наджва бен Ладен - Семья Усамы бен Ладена

Отец пребывал на редкость в хорошем расположении духа после успешного разговора с бойцами. У него, несомненно, был дар вдохновлять юнцов жертвовать своими жизнями. Выходя из комнаты совещаний, я заметил нескольких молодых бойцов, царапавших свои имена на листке — списке смертников.

Взволнованным голосом отец начал говорить:

— Сыновья. Садитесь рядом, в кружок. Мне надо вам кое-что сказать.

Когда мы сели у его ног, отец произнес:

— Послушайте меня, сыновья, на стене мечети висит листок. Он для мужчин, которые хотят проявить себя как добрые мусульмане. Для тех, кто вызвался стать смертником, взорвав бомбу.

Он посмотрел на нас выжидательно, глаза его блестели.

Впервые в жизни мы не глядели в пол. Мы с удивлением воззрились на отца, но никто не проронил ни слова. Что до меня, то я был так изумлен, что слова, вертевшиеся у меня в голове, застряли в горле.

Отец не сказал нам, что мы должны добавить свои имена к списку смертников, но его слова и ожидание, ясно читавшееся на лице, подразумевали, что этим мы доставили бы ему великое счастье.

Никто не шевелился.

Отец повторил свои слова:

— Сыновья мои, на стене мечети висит листок. Он для тех, кто вызвался стать смертником, взорвав бомбу. Те, кто хочет отдать жизнь во имя ислама, должны вписать свое имя в этот список.

И тогда один из моих младших братьев, слишком юный, чтобы понимать, что такое жизнь и смерть, поднялся на ноги и с благоговением в глазах кивнул отцу. А потом побежал в сторону мечети. Маленький мальчик вызвался стать смертником.

Я пришел в ярость и наконец обрел дар речи:

— Отец, как ты можешь просить о подобном своих сыновей?

В последние месяцы недовольство отца моим поведением росло. Я приносил ему одни разочарования: сын, который отказался быть его преемником, который мечтал о мире, а не о войне. Он уставился на меня с явной враждебностью и махнул рукой:

— Омар, ты должен кое-что понять. Ты занимаешь в моем сердце ничуть не больше места, чем любой другой мужчина или мальчик в этой стране. — Он взглянул на моих братьев. — Это в равной степени относится к каждому из моих сыновей.

Отец выказал нам свои истинные чувства. Его любовь к сыновьям была лишь слабым проявлением физического родства, она не проникла в глубь его существа, и его сердце осталось не тронутым отцовской привязанностью.

Эта горькая правда причинила мне жестокую боль. Наконец-то я знал, где мое место. Ненависть отца к его врагам была куда глубже, чем любовь к сыновьям. И в тот самый момент почувствовал, что буду дураком, если потрачу зря еще хоть одно мгновение своей жизни.

Я знал теперь, что уеду, и уеду очень скоро. И, покидая отца навсегда, буду сожалеть ничуть не больше, чем он, посылая на смерть собственного сына. Единственной трудностью для меня была организация отъезда матери и ее детей.

Мы с братьями молча ушли. Только младший из нас порадовал гордость отца, выразив готовность пожертвовать собой ради его джихада.

Прождав еще несколько дней, я наконец получил возможность переговорить с отцом наедине. Увидел, как он идет из одного здания в другое. Перед этим я долго сидел в засаде, стараясь выждать момент, когда рядом с ним не будет всей его свиты.

И хотя он сделал вид, что не замечает меня, я заговорил:

— Отец. Меня беспокоит здоровье моей матери. Она уже в том возрасте, когда рожать детей становится опасно. Ты не разрешишь мне отвезти ее в Сирию, к ее матери? Думаю, тогда не будет риска ее потерять.

Отец ничего не ответил, но быстро взглянул мне в лицо. Я знал, что в последнее время чувства отца ко мне охладели до такой степени, что это принимало угрожающие для меня формы.

Но меня ничто не могло остановить, Я стал одержим, как несколько лет назад, когда донимал отца разговорами о том, что ненавижу насилие, заполонившее всю мою жизнь.

И на следующий день я вновь обратился к нему с той же просьбой.

Я все время умолял его об одном и том же: отвезти мать туда, где ей будет лучше рожать ребенка. Старался хотя бы раз в день напомнить ему об этом, иногда дважды в день — и всегда в присутствии других мужчин, потому что больше не представлялось случая остаться с ним наедине.

После десяти дней такого преследования отец в конце концов прислал за мной одного из своих людей. Я пошел к отцу с неохотой, опасаясь, что он, устав от моих приставаний, решил посадить меня под замок.

Когда я вошел, он встретил меня без особой радости, но оказалось, что мои доводы возымели действие.