Рамон Фолк-и-Камараза - Зеркальная комната

(Дома мы их называли трапециями. В поселке говорили: качели. А мальчик из Барселоны, тот, что не умел качаться, называл их «качалками», и мы хохотали над ним во все горло.)

И еще была такая игра — «баркасы»: надо было положить на двое качелей бревно (то старое зеленое бревно из фильма, уже совсем облупившееся и без ножек) и взобраться на него всем вместе: мы с братьями и сестрами садились вшестером, еще пристраивались трое или четверо двоюродных, да двое или трое соседских мальчишек (стоя или сидя — как придется), и все сооружение раскачивалось из стороны в сторону, изображая корабль в штормовую ночь, причем всегда кто-то из этой кучи не удерживался и оказывался на полу — тут уж приходилось пригнуться пониже, если не хочешь, чтобы корабль, низвергаясь с высоты, налетел на тебя со всего размаху; не знаю, как выдерживали веревки, кольца и стропила эти неистовые шторма с ураганным ветром.

А как-то раз одна из моих сестер, сходя на «берег» с «баркаса», распорола себе ногу ржавым гвоздем, торчавшим из бревна, и столько было крови, слез и причитаний, а отец очень рассердился и велел срочно бежать за доктором Жункозой, чтобы тот сделал укол от столбняка и наложил шов (сестра говорит, следы от него до сих пор заметны).

Но «баркас» наконец причалил к «пристани», и я сошел на «берег» у самого дома, как раз когда упали первые капли дождя, зная, что в доме меня ждет тепло, аромат кофе, и сигары, и тот едва заметный запах одинокого зверя, который появился здесь в последние дни.

Было уже около двух — самое подходящее время, чтобы выпить стаканчик сухого вина, закусив маслинами, и поразмыслить о том, что удастся приготовить на обед из оставшихся в холодильнике продуктов.

Обед — в начале четвертого — был, как и полагалось, праздничным: суп из пакета и хороший кусок свинины, зажаренной с приправой — лук, помидоры, одна долька чеснока, щепотка соли, щепотка сахара и несколько капель коньяку. А на десерт — банан, с виду, правда, не слишком аппетитный. Не забыть бы заказать апельсины, они куда вкуснее.

После обеда, пожалуй, не буду спать: сегодня, правда, не выспался, но не хочется мучиться и в следующую ночь. Заварив себе трав — чтобы не пить без конца один кофе, — я поставил чашку рядом на стол, а потом записал все, что случилось со мною сегодня утром.

Но тут сон начал одолевать меня, я опустил жалюзи — пусть все думают, что никого нет дома, — и устроился в качалке, положив ноги на табурет.

И сразу же словно провалился куда-то — видимо, заснул. Посмотрев на часы буквально через мгновение, я обнаружил, что прошло полчаса.

Когда я поднимал жалюзи над стеклянной дверью на террасу (мы обычно пользуемся ею потому, что задняя, мрачная и отсыревшая, выходит в заросший сорняками двор), веревка вдруг оборвалась, и они упали с треском, похожим на автоматную очередь.

Впечатление было такое, будто кто-то нарочно надо мной подшутил. Разве я сам не хотел одиночества? Разве я не твердил, что мне ничего от внешнего мира не надо: ни людей, ни пейзажей, даже пищи? А раз так, зачем мне дверь?

Оставалась еще задняя дверь, но, если бы я вышел через нее, пришлось бы обходить весь дом вокруг, чтобы принести дров, или лезть в окно первого этажа.

Позвонить плотнику («Алло, сеньор Себастьа? Ну, что новенького?») нельзя до понедельника. А там тоже неизвестно, скоро ли он меня вызволит.

Впрочем, еще не все потеряно, если только вдруг не окажется, что и задняя дверь (она закрывается снаружи) тоже не захочет открыться и жалюзи опустятся перед моим носом на каждом окне, лишь только подойду. Тогда поднимусь на верхний этаж, чтобы оттуда выбраться на крышу галереи и спрыгнуть вниз. Если и тут окна не откроются, брошусь к телефону позвать кого-нибудь на помощь (и не услышу ничего, кроме радио, нагло и насмешливо орущего мне в ухо). Если все сложится именно так, я смиренно приму свою участь и попытаюсь как-нибудь выжить, сначала опустошив холодильник, потом кладовую, а там, недели через три-четыре, спущусь в подвал и начну охотиться на крыс, а они на меня, незваного пришельца, чужака в доме, где они привыкли хозяйничать, и кончится тем, что крысы набросятся на меня и сожрут…

Небо еще больше нахмурилось, входная дверь забаррикадирована, и до завтра мне не выбраться. Семья от меня за восемьсот километров, вот уже восемь с лишним дней я сплю и обедаю один и практически ни с кем не общаюсь, но одиночество не давит, может быть, потому, что знаю: оно «не настоящее», ведь я не одинок и — если Богу будет угодно — никогда не стану одиноким. Вот так же мультимиллионер, выходя на прогулку без единой монеты в кошельке, при всем желании не может вообразить себя нищим, не может сказать, будто несчастен оттого, что у него ни гроша в кармане, и вряд ли посмеет сказать настоящим нищим: «Вот видите, у меня ни гроша, а я не унываю».