Рамон Фолк-и-Камараза - Зеркальная комната

Неожиданно я услышал блеяние овец и поспешил на улицу. В детстве мы всегда бегали за стадом, заткнув нос, чтобы не вдыхать противный запах, а если какой-нибудь рассерженный баран подходил слишком близко, тут же бросались врассыпную.

Сейчас овцы медленно брели по соседней дороге, пощипывая травку с обочин. Они держались вместе, рядышком и о чем-то переговаривались — то и дело слышалось сердитое блеяние.

— Buenos días [32] Здравствуйте ( исп. ). , — поздоровался пастух. На нем была потрепанная шапка, а в руках кожаная сума, и вообще весь он словно сошел со старой картины «Поклонение пастухов», вот только на суме красовался значок с эмблемой Олимпийских игр.

Говорят, в детстве я спросил отца: «А почему овцам приделывают такие тонкие ножки?» Действительно, почему?

Надо же, здешний пастух говорит по-испански! А его собака? Неужели и она не умеет лаять по-каталонски? Пастушья сума — и та олимпийская… Да, времена изменились…

Но запах, несносный овечий запах, остался совершенно таким, как прежде.

Раз уж я вышел из дому, надо набрать дров, а потом разжечь камин. Если захочу поужинать пораньше, приготовлю еду на горячих углях.

А теперь немного шоколада, стакан молока и маленькая чашечка кофе, кажется, в термосе еще чуть-чуть осталось. И, конечно же, трубка.

Я перечел написанное и подумал: «Все-таки хорошо, что не все традиции сохраняются». У меня было шесть сестер, сейчас осталось пять, они уже бабушки, и дай им бог здоровья. Каждый год в августе наступает «роковой» день, но в нашем доме это скорее большой праздник и никогда никто не говорит о событии, «оставившем печальную память». Напротив, эти жертвы безжалостной судьбы-женоненавистницы преданы у нас печальному забвению.

Но даже если предположить, что девять дочерей моей прабабки умирали каждый год и именно пятнадцатого августа, а их страшная участь «оставила по себе печальную память», остается лишь восхищаться спокойным нравом моих предков по отцовской линии, должно быть, они сочли это естественным (вот уж поистине мы — дети своих отцов и внуки своих дедов!). Другие в таких случаях идут топиться и уж по крайней мере вспоминают о подобных событиях не с грустью, а с ужасом.

У нас же о них никто и словом не обмолвился, а праздник вознесения Богоматери всегда отмечали очень весело. Это лишний раз подтверждает правдивость моих слов: к любым чудесам, будь то исцеление или страшный мор, в нашей семье относились не то чтобы безразлично, но спокойно, без истерик и заламывания рук.

И тем не менее мы были и остаемся убежденными и, я бы даже сказал, ревностными католиками.

В детстве я отличался особенным благочестием, и родители готовили меня чуть ли не в священники. Возможно потому, что я был хрупким, бледным, робким и послушным, полной противоположностью тем детям, которых называют «чертенята». Да, я был «хорошим мальчиком» и не стыжусь признаться в этом. Если бы сейчас психиатр попытался заставить меня припомнить какую-нибудь детскую шалость или выходку, его усилия пошли бы прахом. Самый страшный проступок я совершил в шестилетнем возрасте, когда притворился больным и не пошел в школу. Ночью я не мог уснуть. Нет, я не боялся, что совершил грех, что ангел-хранитель оставит меня, а черт утащит. Просто я сильно расстроил маму и потому расстроился сам. Весь в слезах я прибежал в спальню к крепко спящим родителям и долго просил прощения.

Первые годы в монастырской школе я был любимцем падре. Больше всего на свете он обожал «приобщать своих питомцев к Богу». Для этого он усаживал нас на длинные скамьи на небольшом расстоянии друг от друга (наверное, в этом промежутке как раз умещался ангел-хранитель); мы должны были сидеть, молитвенно сложив руки и не произнося ни звука, а падре смотрел, кто выдержит дольше.

Признаюсь без ложной скромности — я побивал все рекорды: превращался в камень, в памятник терпению, буквально прирастал к скамье. Однажды я провел так три часа — настоящий подвиг для шестилетнего малыша, — а падре Бартомеу пришлось немного встряхнуть меня, чтобы привести в чувство. Это был экстаз, нирвана, еще немного — и я впал бы в левитацию.

Тот, кто выдерживал больше других, получал так называемые «очки», а когда их набиралось много, он мог выбрать «награду» из вещей, запертых в стеклянном шкафу. Я почти опустошил этот шкаф и если не забрал оттуда все, то лишь потому, что был не слишком требователен. «Награды» состояли в основном из статуэток святых и некоторых книг, естественно, религиозного содержания. Однако я ни разу не потребовал книгу за «очки», заработанные в поте лица (а также другого, менее благородного места). Книги отца стояли на полках у нас дома, а приобретать книги других авторов казалось мне кощунством, почти предательством. Это значило помешать отцу и сыграть на руку его соперникам. Зато изображения святых приводили меня в восторг, я прямо-таки завалил ими свою комнату — и еще много лет, до тех пор, пока мы не переехали из Барселоны, натыкался на ярко-красную картонную «Тайную вечерю», которую обожал в детстве. Набрав восемьсот «очков», я стал счастливым обладателем полуметровой гипсовой Девы Марии — копии со статуи Мурильо, — выкрашенной в черный цвет (наверное, с помощью гуталина), что придавало ей особую ценность. Я истратил на Деву Марию все заработанные «очки», но не раскаивался в этом. Гипсовая статуя, стоявшая на угловой подставке, специально сделанной отцом, жила у меня в комнате много лет, была моей спутницей в самое трудное время, и сейчас, читая «Аве, Мария», я вижу именно это изображение Богоматери.