Рамон Фолк-и-Камараза - Зеркальная комната

От этой фотографической лихорадки осталось дюжины полторы потрепанных, рваных альбомов, воссоздающих историю дома, моей семьи, историю деревьев и кустов в нашем саду. Так, открыв один из них, я тут же наткнулся на фотографию скамейки, о существовании которой совершенно забыл. Эту скамейку мы называли греческой — очень уж сильно грело на ней солнце. Сейчас она скрыта от глаз разросшимися кустами, а в день, запечатленный на фото, на ней расселось наше огромное семейство, и я в том числе — вечное дитя, тоненький, бледный, хрупкий мальчик. Все видно на этой фотографии — наши белые и полосатые фартучки, обруч, двух‑ и трехколесный велосипеды, самокат… Мы сидим в окружении дедушек, бабушек, тетушек и гостей, приезжавших к нам каждый год. Тут и наши соседи: Женис из поместья Мунда, старики Кастель, девочки из семейства Басте́, доктор Жункоза, а также несколько других, незнакомых людей, из тех, о ком принято говорить «и все остальные».

Что я непременно сделаю, если доживу до пенсии и вернусь навсегда домой, — так это разберу альбомы. Новых покупать не буду, подклею и подновлю старые и, если смогу, сделаю под каждой фотографией скромную подпись, вернув имена и названия безымянным людям и вещам, давно уже несуществующим. Мне совсем не хочется, чтобы мой правнук, разглядывая меня, сидящего в коляске под миндальным деревом и блаженно улыбающегося в объектив, сказал: «Ну и глупая физиономия у этой девчонки!» (Впрочем, пусть говорит, лишь бы знал хотя бы приблизительно, о ком идет речь.)

Однако фотографическая летопись нашего семейства осталась незавершенной, поскольку лихорадка прошла году в тридцать четвертом или в тридцать пятом, и виной тому были серьезные обстоятельства. В тот год Роберту исполнилось пятнадцать, и отец подарил ему фотоаппарат, новую модель, правда, тоже гармошкой, но зато не с пластинами, а с кассетами. Роберт недолго пользовался своим подарком, отсняв от силы три кассеты.

Той зимой оба фотоаппарата — папин и Роберта — остались в Вальнове. Тогда год строго делился для нас на две половины: длинное лето, неизменно проводимое в этом доме, и бесконечную зиму; зимой мы жили в Барселоне, по будням ходили в школу, по воскресеньям — в театр, в основном когда на сцене шли папины пьесы, или смотрели любительские фильмы дома. Время от времени мы ходили в гости — по четвергам к «маминой бабушке», а по субботам — к «папиной бабушке». За эту нескончаемую зиму Вальнова в нашем сознании превращалась в волшебную сказочную страну вечного лета, откуда время от времени являлись чудесные посланцы: то Мариета, жена Жауме (отправляясь в Барселону к доктору, она подумала: «А не захватить ли дюжину яиц для сеньоров Фаркес?»), то садовник, приехавший за жидкостью от гусениц, «у нас-то не купишь, а от проклятых тварей совсем житья нет» (садовник обычно привозил живых цыплят, их выращивала его жена и эти крохи страшно нам нравились). Правда, чудесные посланцы выглядели весьма странно в нашей голубой гостиной — такие чинные, принаряженные и неловкие… Да, так вот в ту зиму оба фотоаппарата забыли в Вальнове, а в марте в дом залезли воры — почти каждую весну к нам кто-нибудь залезал — и украли их и многое другое.

«Ничего, купим другой», — сказал отец. Эти слова были очевидной уступкой веяниям нового времени и казались почти святотатственными в нашем маленьком мирке, где вещи делали и покупали на века, а любая потеря превращалась в настоящую трагедию. Если какая-нибудь вещь выходила из строя, ее чинили; когда же ремонт был невозможен, то после долгих вздохов и колебаний покупали новую, горько сетуя, что до старой ей далеко. Сейчас по всему нашему дому разбросано по меньшей мере полдюжины зонтов — складных и простых, пестрых и траурно-черных. Зонты периодически теряются и ломаются, но мы тут же покупаем новые. В прежние времена зонтик служил всю жизнь, был верным спутником на долгие годы. Если у него ломалась спица, вещь не выбрасывали, а несли чинить: «Чиню-у‑у‑у зонты!» — кричал зонтичных дел мастер, проходя по улице. Если же, не дай бог, рвалась ткань, то ее заменяли, но зонт ни в коем случае не выбрасывали.

«Ничего, купим еще», — сказал отец, бросая вызов своему времени, своим привычкам и вкусам.

И если бы мы купили новый фотоаппарат, покупка эта дополнила бы ряд сладостных приготовлений к отъезду, для старших детей омраченных школьными экзаменами. Но вот девочки уже радостно трепетали в ожидании встречи с дачными друзьями и подружками, вестей от которых не было целую зиму, и наконец в один прекрасный день, за обедом, предвкушая бурю восторга, отец произносил: «Пожалуй, пора подумать о переезде». О том, куда мы поедем, говорить было излишне: в те времена мы неизменно ездили в Вальнову, это теперь то один то другой мой родственник собирается в Бразилию или в США (а уж старушка Европа изъезжена вдоль и поперек). Кому-то приспичило отправиться в Бангкок — говорят, это просто прелесть, а когда мы были в Индии, то не смогли туда заехать, так как путешествовали с туристической группой и не имели права «отклоняться от маршрута». Во времена моего детства мы держались все вместе, но теперь в нынешних семьях совсем другое дело: старший, дабы выучить язык, едет работать официантом в Лондон, младшая в августе отправляется на Таити, а средний не знает пока, что выбрать: то ли поехать реставрировать церковь, то ли приобщиться к райской жизни наркоманов, родители же хотят путешествовать по Галисии, ведь папа не был там с самой войны.