Йоэл Хаахтела - Собиратель бабочек

Я скатал в плотный комок горячую фольгу из-под бортового питания и объяснил, что перед «турком» располагался комод около метра высотой и такой же в ширину, внутри которого находились всевозможные шестерни, рычаги и валики. Перед шахматной партией барон открывал дверцы и выдвигал ящики комода. Никто никогда так достоверно и не выяснил, в чем на самом деле заключался секрет устройства, хотя в дальнейшем ходили слухи, что играл спрятанный внутри горбун Вильгельм Шлумбергер из Эльзаса. Я слышал и другую версию — игроком якобы был польский офицер Ворульский, которому на войне пушечным ядром оторвало половину тела.

Полет длился всего два часа, и, убаюканная двумя бутылочками вина и историей про робота, моя соседка уснула. Когда мы пошли на посадку, она все еще спала. Стюардесса наклонилась ко мне и попросила застегнуть ремень безопасности. Легкий запах духов следовал за ней, а когда я посмотрел в иллюминатор, то увидел пейзаж, медленно погружавшийся в сумерки, реку, которая пробиралась между лесистыми островками, везде виднелось жилье, на всем лежала печать человеческого присутствия. Самолет продолжал снижаться, дома росли, обретая свои настоящие размеры, прижимались друг к другу, и вскоре мы преодолели обширные предместья с многоэтажками, геометрия которых постепенно принимала свою извечную форму. Они жили собственной жизнью, и вот я различал уже балкончики, тысячи балконов, на которых люди сушили белье в тени спутниковых антенн. Покачивались в кашпо горшки с цветами, занавески выгорели на солнце, и, когда самолет совершил крутой вираж, я услышал гул двигателя и свет ударил в лицо.

Потом я стоял в зале аэровокзала и ждал багаж, разглядывал наклейки на чемоданах, ползущих по конвейеру, — напоминания о путешествиях в экзотические страны. Моя соседка из самолета простилась со мной. Она сказала, что постарается в следующий раз не бояться так сильно, а я, в свою очередь, пообещал разгадать для нее загадку «турка». Когда, пройдя паспортный контроль, я вышел в зал аэропорта, отделанный бело-красным пластиком, то на секунду замешкался, не зная, куда идти. Обтекающая меня толпа — мужчины с портфелями, водители такси, кричащие на чужом языке, стюардессы в синей форме, уборщицы, дребезжащие своими тележками, — все эти люди, словно брошенные в океан бутылки с посланиями, эта спешка и толкотня, всё поплыло у меня перед глазами. Я видел, как моя спутница растворилась в толпе, и на мгновение остался один в зале, пытаясь найти указатели, ведущие хоть к какому-нибудь выходу. В конце концов я отыскал нужный автобус, и мы поехали через темнеющие пригороды с вульгарно подсвеченными турецкими киосками, мимо призрачных громад промышленных кварталов с мрачными, непроницаемыми оградами. Салон вечернего автобуса был наполовину пуст, и минут через двадцать мы уже были в центре, свернули на Унтер-ден-Линден, [8] Под липами (нем.). где, несмотря на красивое название, я не увидел лип. Основная часть пассажиров вышла, мы проехали мимо телебашни высотой почти в четыреста метров и вскоре прибыли на Александерплац, в автобусе кроме меня оставался всего один человек — женщина азиатской наружности.

С минуту я постоял на площади, почти пустой. Я оглядел окружающие площадь здания-колоссы, и ничто в них не напоминало о том, что это место когда-то было сердцем кипящего жизнью города, где в начале 1920-х бродил герой Альфреда Дёблина неудачник Франц Биберкопф, пока не потерял сначала руку, а потом и жизнь.

На другой стороне площади сохранились «часы мира», своего рода достопримечательность — может быть, потому, что они были единственным местом, возле которого жители Восточного Берлина могли представить себе, что путешествуют за границу. Часы показывали время в разных часовых поясах, медленно поскрипывали в своем ржавом корпусе, как будто само время зависело от того, придет ли часовой мастер позаботиться о нем.

Пока я разглядывал эту страшную конструкцию, мне вспомнилась услышанная много лет назад история об одном богатом человеке, который боялся ночи. Он решил проблему, постоянно перелетая из одного часового пояса в другой и всегда перемещаясь на запад. Я представил себе его, одиноко сидящего в самолете, утонувшего в кресле, он наблюдает за тем, как свет дня меркнет позади него, и с ужасом провожает взглядом каждый угасающий лучик солнца. Он гнал себя по миру, и кошмар начинал потихоньку отпускать его, когда серебряное крыло самолета снова блестело в лучах утренней зари. В мире этого человека господствовал вечный день. Впрочем, я не знаю, когда же он спал.