Андрей Дмитриев - Крестьянин и тинейджер

– Откажись, – посоветовал Гера.

Панюков покачал головой, опять поскреб под подбородком и вновь сел на крыльцо.

– Не выйдет, – сказал он. – Кондрат мне популярно объяснил, что он мне может написать. Так объяснил, чтоб я запомнил. Я и запомнил. Статья двести шестидесятая, часть вторая. Незаконная порубка в особо крупных размерах. Тут или штраф до миллиона, или срок до шести лет. А мне сидеть нельзя, у меня корова.

– Это понятно. – Гера помассировал больное колено. Почувствовал, как вместе с болью поднимается к груди и подступает к горлу злость. – Мне лишь одно ну совершенно непонятно. Зачем ты согласился валить лес?

– Все ж деньги, – отозвался Панюков.

– Я это понимаю, – все сильнее злился Гера, – но я знаю: у тебя сейчас есть деньги – те самые, что я тебе привез. Разве их мало? Разве их меньше, чем – за лес?

– Не меньше, нет, намного больше, – спокойно согласился Панюков; губами пожевал, в уме прикидывая и пересчитывая, потом, довольный, сообщил: – В шестьдесят раз – во насколько больше.

– Тогда – не понимаю, – замотал головой Гера, стараясь подавить в себе ярость, и Панюков почувствовал ее.

– Да, ты не понимаешь. – Он неохотно начал объяснять: – Игонину отказывать нельзя, а то потом он никогда не даст работы, да и вообще, он здесь хозяин, он мне много помогал… Нет, отказать Игонину нельзя, – закончил Панюков с таким убеждением, как если бы не Геру убеждал, а самого себя.

Гера устал и поскучнел. Все же спросил:

– Это Игонин предложил ему взять тебя в работники?

– Не предложил, а посоветовал. Сказал ему: зачем тебе губить хорошего непьющего мужика? Разве тебе не пригодится хороший и непьющий мужик? А мент наш – ни в какую…

– Кондрат? – зачем-то уточнил Гера. – Редкое имя.

– Не имя, а фамилия: Кондратов; это мы тут зовем его Кондрат… Так вот, он ни за что не соглашался. Потом, короче, согласился. Вообще-то пригодится, говорит, к тому же и непьющий, непьющие у нас всегда в цене…

Гера встал с крыльца и, обрывая разговор, подался в дом. Уже войдя, спросил:

– Как часто ты обязан к нему ездить?

– По понедельникам – на целый день, по средам – с девяти и до обеда, и в остальные дни – только чтоб коз доить.

– Аглаю, Анжелику и Аделаиду, – задумчиво кивнул Гера и произнес с насмешкой: – Почти классическая барщина. – Подумал, проверяя самого себя, и повторил уверенно: – Да. Барщина.

Панюков, озлившись, тоже встал с крыльца и произнес, не поворачиваясь к Гере:

– Не говори, чего не знаешь и о ком не знаешь. Кондрат наш никакой не барин и никогда не вел себя как барин. Он мужик простой.

– И что теперь? Как теперь будет? – не сдавался Гера, глядя в складчатый затылок Панюкова. – Я хочу знать, как долго, сколько лет ты будешь каждый день пахать на этого простого мужика и резать его кроликов?

– Это не мне – ему решать, – уклончиво ответил Панюков.

Гера злорадно уточнил:

– Всю оставшуюся жизнь?

Панюков часто и громко задышал, повернулся к Гере боком, сбоку посмотрел на него, затем выставил вперед ногу, закинул голову назад и на высоких нотах отчеканил так, словно загодя выучил:

– Были рабы и будем рабами.

Увидев лицо Геры, добавил буднично:

– Это я так говорю, чтобы тебе было все понятно.

– А мне не будет, не будет понятно! – закричал ему Гера. – Так нельзя говорить, так никому и никогда нельзя говорить! Так даже думать нельзя!

– Льзя, нельзя, а я вот – думаю, – тихо сказал ему Панюков. – Я как хочу, я так и думаю. И ты мне этого не можешь запретить.

Он замолчал; молчал и Гера. Больше говорить было не о чем, и они тихо разошлись каждый к себе. Гера дохромал до кровати, сел и задрал брючину. Колено посинело, но не распухло, и Геру это успокоило. Он не ел с прошлого вечера, был сильно голоден; надо было пойти к Панюкову и, наконец, поесть, но Гера понял вдруг, что ему легче быть голодным, чем снова видеть Панюкова. Гера опустил брючину и перебрался с кровати за стол. Включил компьютер, вчитался в свою свежую ночную «трепотню» и ничего не испытал, кроме раздражения и злости. Не медля, записал:

«Ну сколько можно говорить с тобой и не видеть тебя, не слышать тебя, не мочь тебя коснуться».

Смутило слово «мочь», и он собрался было подыскать ему замену, но вместо этого откинулся на спинку стула и вслух сказал себе:

– В этом все дело, в этом все дело.

Он встал и вышел из дома и даже начал убеждать себя, что собирается в Пытавино лишь для того, чтобы в Пытавине поесть, но, пока шел к дому Панюкова, перестал себя обманывать.