Юрий Буйда - Все проплывающие

Он любил сравнивать себя с Мерсо, героем «Постороннего»: Камю тогда был в моде.

Иди писал стихи, но никогда не открывал Шекспира и Расина, Ремарка и Хемингуэя, Достоевского и Толстого, Шолохова и Платонова, да и русскую поэзию знал плохо: имя Баратынского он впервые услышал от меня, а к Фету был равнодушен, поскольку даже не подозревал о существовании «Вечерних огней». Ненавидел Маяковского, Симонова и Евтушенко, обожал Пастернака, Мандельштама и Цветаеву.

Он подражал любимым поэтам, ужинал жареной килькой по восемьдесят копеек за кило и мечтал о Париже. О Франции рассказывала ему учительница французского, старушка-лагерница, жившая когда-то с мужем-анархистом на бульваре Сен-Мишель и на Монмартре в колонии художников, а в тридцать седьмом угодившая в ГУЛАГ. Она была знакома с Пикассо, переводила «для себя» Бодлера и научила Иди правильно произносить одну-единственную фразу: «Je deviendrai un grand poète français» – «Я стану великим французским поэтом». Набережные Сены, лавки букинистов, кафе «Ротонда», жареные каштаны, соборы, улицы Ша-Ки-Пеш, Юшетт, площадь Сен-Мишель, Латинский квартал, прокуренные мансарды, абсент и гашиш, туберкулез и одиночество – вот каким был для него Париж, столица поэтов, мечта и судьба…

Эта жизнь была не его жизнью. Жизнью была только та жизнь.

Впрочем, и в этой жизни были у него маленькие радости. Он любил выпить и сыграть в карты. Пили мы, разумеется, дешевое вино – литовское яблочное, abolu vins, называвшееся в обиходе попросту «оболтусом». А вот насчет игры – мы-то просто перекидывались иногда в «кинга», в «очко», а то и просто в «дурака», Иди же относился к игре серьезно, играл только на деньги – в преферанс и покер – и чаще всего проигрывал. А если выигрывал, тотчас покупал дорогие сигареты с фильтром, приглашал нас в кафе, заказывал шашлык и водку.

Точно так же профукивал он стипендию и переводы от матери, от которых уже через три дня ничего не оставалось. На оставшиеся гроши он покупал две-три булки хлеба, бутылку подсолнечного масла, занимал у соседок стакан сахара, укладывался в постель и никуда не выходил, чтобы не тратить энергию на движение. Поливал хлеб маслом, посыпал сахаром и ел, запивая спитым чаем. Ну и сочинял стихи, конечно. Как раз в то время он увлекся Хлебниковым, Бурлюком, Крученых и пытался перещеголять их заумью, что мне не нравилось.

– Ты за ясность, – сказал Иди, выслушав меня. – А знаешь почему? Это от одиночества. Ты боишься непонимания, оно тебя мучает. А для меня одиночество и есть подлинная жизнь.

Лекции, семинары, зачеты, экзамены – все это Лимону вскоре надоело. Особенно его мучили история КПСС, физкультура и французский язык. «Кэпээсэссс! – шипел он. – Фиссскультура! Западня какая-то! Из-за физкультуры студента-филолога не допускают к культуре!» – «А французский?» – «Я его там выучу – здесь он мне все равно не нужен».

Иди все чаще пропускал занятия, иногда неделями валялся в постели, сказываясь больным. Прибалтийская вечная сырость пожирала его гайморовы пазухи. А еще он жаловался на сердце, беспрестанно пил корвалол и хнычущим голосом умолял Васю не открывать форточку.

По вечерам его посещали поклонницы. Это была пестрая компания – союз любительниц поэзии и сердобольных девочек из хороших семей, этаких сестер милосердия. Они клялись Булгаковым, обожали Тарковского и хором пели песни Новеллы Матвеевой, мечтательно закатывая глазки. Они принесли Лимону теплое ватное одеяло, они снабжали его сигаретами, едой и даже вещами. Бледная чернокудрая девица с роскошными бедрами самоотверженно стирала его носки и рубашки. Циничная бабенка-старшекурсница с хриплым голосом – кличка Зелень – приносила вино и гитару. Огромная рыхлая Жанна – чудовищные ляжки, обтянутые чулками-сеточкой, подведенные глаза и пышная крапчатая грудь – пыталась согреть его в своих объятиях. Румяная русская красавица Таня, носившая корсет и кружева, с надрывом читала звонким голосом стихи о далеком Эльдорадо, где лимонады и променады. Тоненькая кудрявая Геля с ужасом взирала на умирающего поэта – тот лежал под одеялом, курил, пил вино, запивал корвалолом и говорил тихо и ласково, прощая всех и вся. Геля принесла ему баночку варенья. Иди проткнул пальцем вощеную бумагу, которой банка была закупорена, лизнул и сморщился: «Не люблю вишневое». Единственный в этой компании мальчик – Эдик со сложной польской фамилией и красивой романтической прической – всякий раз перед уходом щелкал каблуками, ронял голову на грудь и произносил с вызовом: «Честь имею!» Зелень откладывала гитару, пускала дым ему в лицо и с хриплым смехом напутствовала: «Ну и иди отсюда, пока имеешь!»