Юрий Буйда - Дон Домино

– Прирезать, – откликнулась Гуся. – С собой взять кусочек говядины да пару куриц, остальное закопать. Я тебе полосатую рубашку тоже ложу.

Иван тяжело вздохнул.

– Да не пойду я, Гуся. Сказал же.

– Как знаешь, – сухо сказала она. – Тогда я сама. Ты не человек, а железка. Я сама.

В своей комнате он с кряхтеньем опустился на стул, придвинул к себе Васину тетрадь. Развернул. Чистый лист. Следующий – тоже. Быстро пролистал всю тетрадь. Может, ошибка? Да нет, вот же вырвано. Однако карандашного следа не видно. Получается, Вася ничего не писал? Всю жизнь обещал, обещал – да так и не собрался. Впрочем, почему это он вдруг решил, что Вася писал? Мог писать? Откуда б ему силы на это взять? Ум? Все лопотал что-то бессвязное: тутти-мутти-гутен-таг-либер-брудер-ты-дурак-ха-ха-ха. Или мычал себе под нос бесконечную песню: у-у-у… ы-ы-ы… Вот эти «у» да «ы» и остались, а бумага и должна быть чистой. Иван захлопнул тетрадь. А может, ничего такого особенного он там и не узнал? Может, от дорожных невзгод да от собственных страхов свихнулся? От голода и холода? От одиночества? От заброшенности, никчемности, ненужности своей? Сходил – и ничего там не увидел, потому что там ничего и не было и нету. Ничего и никого. Место пусто. Голо. Хотя, может, и свято. Пришел туда, а там – Ничто. Гудит Ничто, хихикает, издевательски прихохатывает: «Что, Вася Дремухин, и ты попался на эту удочку? И ты в дурачки подался? Ну-ну, это на Руси – святое дело. Вот ты и пришел в святую землю, в обетованную-сраную, теперь гляди во все гляделки. И что видишь? Что слышишь? Ничего? А это и есть ответ на все твои вопросы. Главный Ответ. Ответ Ответыч. Ответ Ответов на Вопрос Вопросов. Не ожидал? Думал, приду – и разом, махом схвачу само-самое, все пойму, все заразумею, а тут – бяка. Голо. Мертво. Ни костей, которым все равно не ожить, ни живых, которым, честно говоря, тут просто делать нечего. Но уж тыщу лет тропку сюда торили, как же, как же не пойти, – свято! Или же ты этого ожидал, да не верил? А? То-то. Ожидал. И не верил. Вот и выходит, что дурак. Себя проморгал в ожидании ответа. Пшел вон, собака безрогая!» И пшел Вася вон. Вот и вся сказка. Или что-нибудь в этом же роде. Ардабьев и раньше об этом думал, но воли себе не давал, да и некогда было: главное, чтоб нулевой прошел. Чик в чик. Иногда же, впрочем, казалось, что Там есть все, весь мир, вся жизнь, и весь мир и вся жизнь только потому и держатся, что вот здесь, на Девятке никому неведомой, никому неведомый старик-дурак стоит со своим фонарем, встречая и провожая нулевой. Вон там. Стучит. Очередной проходит. Или то сердце грохочет? Грохочет, сотрясая слабое тело. Сильное слабое. Без флажков всяких и фонарей, без семафоров и телеграфов – проходит нулевой и обходится без него, без старого дурака Ардабьева…

– Иван, а, Иван? – позвала из-за двери Гуся. – Проводить-то выйдешь, нет?

– Сейчас.

Взвалив на спину нетяжелый мешок, он зашагал за Гусей к мосту. Дождь прекратился. Небо посветлело.

Они с трудом поднялись на мост. На ржавом железе еще видны были следы от санок, на которых они свезли Васю на кладбище.

– Сходи на могилку-то, проведай, – сказала Гуся. – Да помяни Васю, в кладовке еще осталось чем.

– Ладно. Давай помогу.

Он поудобнее пристроил мешок на Гусиной спине, поправил лямки.

– Таки не пойдешь? – сказала она. – Железка… А ведь я любила тебя, Иван. Ей-богу. Как никого и никогда. Прощай, Ваня.

– Прощай.

Он прижался мокрыми губами к ее мокрой щеке. Долго смотрел вслед сгорбившейся под мешком старухе.

Ушла.

Остался он. Да нулевой. Последний человек на этой земле. Единственный. Некому больше сделать тут то, что полагается.

Дома долго отогревался, сидя на корточках у печки, прижав ладони к кафельному боку. Ладно. Ему тут бояться некого, кроме себя. Пустыня безлюдная, беззверная на сотни верст кругом. Прислушался: сердце или нулевой? Не понял.

– Да что же это такое?! – сердито закричал он, просыпаясь. – Что же это такое?!

Где люди? Почему трещины в стенах? От грохота нулевого. Или от грохота сердца, за жизнь свою поднакопившего горючей, взрывчатой горечи. Поезд. Он еще не кончился? Стучит? Господи. Надо же. Ничего и никого не осталось. Он. И все его имущество – кровь да память. Помнишь, Фира? Нету Фиры. Он сам все должен помнить, в одиночку. Тяжелое это дело. И тяжелее всего именно помнить, а не сравнивать.

Снова шел дождь. Стучал поезд. Который по счету? Тридцатый? Сотый? Стотысячный? И все нулевые?

В ушах стучало.

Пора.