Григорий Покровский: Ввод

— Они, Вера Павловна, не только зерно отправляли, — вмешалась Марина. — Моя мама в молодости в Эрмитаже работала. Картины вагонами вывозили, — говорила, — со всех музеев Ленинграда, и все за бесценок за границу.

— Да, миленькая. Сталин с Гитлером тогда в обнимку ходил. Помню, в газетах на переднем листе немецкий и советский солдат в обнимку. А наш начальник на собрании все кричал: «Немцы социализм строят, только национальный, а мы им помогаем». Им-то помогали, а у самих голодомор устроили. Вроде бы и родило все хорошо, а зерно несколько лет все под метлу. Закон издали «о трех колосках». Найдут в кармане, десять лет дадут. Я как-то возьми и взболтни: —немцев кормят, а свои люди с голоду пухнут. Немного и людей было, а, кто-то донес, посадили за антисоветскую агитацию.

Вера Павловна замолчала, затем выпила коньяк, вытерла ладонью губы, добавила, — хороший напиток.

Несколько минут стояла тишина. Когда выпили по второй, Бурцев спросил: — Вера Павловна, а как было в лагерях? Расскажите, если не трудно.

— А чего, милок, трудного-то. Это в лагерях трудно, а языком молоть легко, за него и сидела. Молодая была — красивая, высокая грудь, большая коса. Фигурка точеная.

— Да вы и сейчас красивая, — вставила Марина.

— Какая там красивая, милая. Сморчка кусок. А тогда была да. Первым изнасиловал меня следователь. Насиловал прямо в кабинете, много раз. Все приговаривал, если пикнешь, расстреляем как шпионку. О, как он, гад, измывался. Так сильно щипал, всё тело синее было. На войну паскудник не ходил, все в тылу баб щупал. А после войны шёл как-то, а мальчишки костер разложили и в этот костер гранату положили. Сами-то разбежались, а он в этот момент мимо шел. Оно как ухнет и ему осколком аккурат в позвоночник. Ноги отняло, сидел у вокзала милостыню просил. Потом куда-то исчез. Говорят, повесился, как Иуда на осине. Видать совесть замучила. А в лагерях такие же изверги. Рассказывать противно.

В уголках глаз Веры Павловны появились слезинки. Она замолчала.

— Вот, Марина, и есть несоответствие теории с практикой, — сказал Бурцев. — Декларируем свободу, равенство, жизнь по законам, а вся страна живет по понятиям. В стране орудует шайка бандитов, прорвавшихся к власти. Разве насиловал только этот один? Берия разъезжал по Москве, отлавливал, а затем насиловал женщин прямо в кабинете. Подчиненные глядели на него и выполняли команду «делай как я». Они же подбирались подстать начальнику. Порядочный человек в кругу этой шайки просто не смог бы существовать. Они его попросту сожрут.

— Берию за это расстреляли, — возразила Марина.

— Ну, скажем, не за это, а за попытку захватить власть. Но не в этом дело. Остались-то остальные подчиненные. Вся шайка осталась на месте. Кого-то скушали, а самые прожорливые в чины выбились, и совершают свои гнусные злые дела. Не так сказал, не так посмотрел, не благонадежный. Захотел за границу поехать, — не пустят. Начнешь возмущаться — в психушку. Изощрённее стали работать. В лагеря вроде бы, как и не хорошо, а туда в самый раз. Больной человек, что с него взять.

Вера Павловна посмотрела на Бурцева.

— Ой, боюсь я за вас, молодой человек. Я за такие мысли десять лет просидела. Хотя вы, счастливчики, родились в другое время.

— Дорогая Вера Павловна! — сказал Бурцев. — Ещё Петр Первый, прививая на Руси европейскую культуру, ввел и европейское стукачество. Он издал закон о недоносительстве. За это стали сажать в тюрьмы. Но мы же азиаты. Монголы не зря нам триста лет кровь мешали. Так вот, что из Европы к нам попадает, мы пытаемся извратить чудовищным образом, привнося азиатский дух. Стукачество при Анне Иоановне приняло такие размахи, что кровище хлестало ручьями. Одно неосторожное слово заканчивалось дыбой. Туда пошли и ближайшее окружение царицы и, даже, сам премьер-министр. Большевики ничего нового не придумали. Они лишь вскрыли старый пласт, поэтому, когда этот пласт понадобится власти сказать трудно. И какое поколение окажется «счастливым» и его минует эта участь неизвестно. Это известно только, наверное, Богу. А если быть реалистичным, Россия очередного вскрытия этого пласта не выдержит. Погибнет не только цвет нации, как после семнадцатого, а погибнет вся Россия, это для России Ахиллесова пятка. Её трудно победить врагам извне, но она уязвима изнутри. Очередные поиски ведьм приведут к истреблению всего народа. А говорю я, Вера Павловна, так как ощущаю себя свободным: во-первых, я люблю поезд, разговариваешь в купе свободно. Вы меня не знаете, я вас, да и зачем я вам, а вы мне. Стукачество происходит из-за наживы. Преследуется какая-то цель, а так зачем мы друг другу. Зачем человеку лишняя головная боль. С поезда вышел и мысли вон. А то, что Гитлер и Сталин в обнимку ходили, вы правы. Они ощущали между собой родство душ, почтенная Вера Павловна, потому, что между ними нет разницы, и тот и другой строил лагеря и уничтожал там миллионы людей. Развязывали войны и губили там свой и чужой народы. В начале, они планировали, как вместе Англию уничтожить, а потом как хищники сцепились, один смертельно ранил другого и забрал себе всё. Мы захватили почти всю Европу, все, чем владел другой хищник. Стали рассказывать миру про Освенцим. А о Соловках забыли. У нас, их как бы и не было. Мы бьем себя в грудь — мы освободители. Но если ты освободитель, освободил и уходи. Но ведь нет, во всей Европе до сих пор армию держим. Когда венгры потребовали полной свободы, их раздавили танками, чехи захотели свободы их тоже, так что никакие мы не освободители, а хищники, захватчики. Трубим на весь мир, что гитлеровцы уничтожали людей только лишь из-за национальности, скажем, евреев. А мы, по какому признаку: чеченцев, ингушей, крымских татар, западных украинцев, да прибалтов? Смерть Сталина не позволила довершить дело врачей, а то и до евреев добрался бы.