Герберт Уэллс - Отец Кристины-Альберты

Пока не утихло горе из-за смерти матери, она гнала от себя ощущение новой безграничной свободы познавать и испытывать все это. Ее папочка в горе — благослови его Бог! — курил куда больше, чем когда-либо прежде, и даже пробовал сигары. Так где ему было уловить табачный запах, исходящий от его дочери? Или еще что-либо не слишком уместное. Вопросов он задавал мало, и отвечать на них было просто. Долгие годы упражнения в покладистости сделали ее практически свойством его характера. И Кристина-Альберта понимала, что теперь в очень и очень широких пределах она может делать все, что захочет и когда захочет. И еще она поняла, что нет никакой необходимости торопиться делать что-либо. Все остальные, казалось, кружились в этом вихре парами, как ложки и вилки. Ее же больше устраивало оставаться самой по себе.

А мир изменился. Крушение былого родного дома, смерть матери, исчезновения всякого контроля, не считая надзора ее доверчивого и рассеянного папочки, одним рывком перебросили ее из детства в зрелость. Прежде дом казался вечным и незыблемым местом, откуда можно было отправиться на поиски приключений, и куда, что бы ни случилось, вы возвращались отдохнуть, точно морские бродяги, и где вы ложились и засыпали сном праведника в безопасности и покое. А теперь они двое — папочка и она — оказались на открытой равнине: никакого убежища. С ними могло произойти что угодно — и происходить, происходить, происходить. Да, правда, она теперь могла делать, что ей вздумается. Но, как ей стало ясно, принимать все неограниченные последствия должна была тоже она.

Вот так, вопреки ощущению новой безграничной свободы, Кристина-Альберта обнаружила, что ездит в Лондон не чаще, чем ездила бы, будь ее мать жива. Правда, очень многие из самых ее привлекательных друзей разъехались на каникулы. Да и общество отца стало гораздо более интересным. Он напоминал ей биологические опыты (по разделу ботаники) в школе Тавернеров, когда берешь сухую фасолину, помещаешь в банку с водой и наблюдаешь, как на нее воздействуют влага и тепло. Она прорастает. Вот и он пророс.

Мама держала его засушенным почти двадцать лет, но теперь он дал росток, и никто не мог предсказать, чем он станет.

После месяца глубокого траура Кристина-Альберта убрала длинные юбки и вернулась к тем, к которым привыкла, несколько напоминающие нижнюю часть формы шотландских гвардейцев. Она не бездельничала, пока ее отец улаживал дела с мистером Сэмом Уиджери, и составила план, который сулил счастливую жизнь и ее отцу, и ей самой. Она одобрила идею пансиона и выбор Танбридж-Уэллса для начала. Она прекратила тщетную борьбу с тем, что он продолжал без настояний, но упрямо называть его Танбридж-Уэллсом. По некоторому размышлению она почувствовала, что Танбридж-Уэллс это и правда место, где, во всяком случае, будет жить он.

Это тихое отступление от честности вполне гармонировало с его привычной жизнью несколько по касательной к реальности.

Однако ей удалось внушить ему, что раз теперь им предстоит кочевая жизнь, но у них остаются некоторые количества книг, предметов мебели, которые продать не удалось, а миссис Сэм Уиджери отказалась взять и по номинальной цене, и еще всякие редкости — например, половина скорлупы, как он полагал, от яйца вымершей бескрылой гагарки, регалии розенкрейцеров с мумифицированным ястребом из Египта, обладателем пророческих свойств, — то по всему по этому им следует обзавестись в Лондоне, так сказать, штаб-квартирой, где можно было бы хранить вышеперечисленное и куда он и она могли бы возвращаться из различных пансионов, разбросанных по всему миру. И посему она начала наводить справки, в результате которых разработала великолепный план — разделить кров с двумя своими хорошими друзьями, которые занимались искусством, литературой и живописным сведением концов с концами в перестроенной конюшне в Челси. Собственно, она уже обо всем с ними договорилась. Мистеру Примби она сообщила, что договорилась с ними, следуя его инструкциям, и через какое-то время он уже не сомневался, что дал ей инструкции, а она их строго выполнила.

Лонсдейлское подворье ответвляется от Лонсдейл-роуд в Челси, и ведет в него внушительный вход с большими оштукатуренными колоннами по сторонам и аркой над ними с барельефом Нептуна, морских коней и надписью «Лонсдейлское подворье». Внутри него некогда помещались конюшни и каретные сараи со спальней и жилой комнатой над ними (последняя в более плодовитые времена служила заодно и спальней), а также лестничной площадкой и так далее — уютное жилище кучера (и его жены, и его детей), примостившееся над благородной обителью карет и лошадей. Но развитие наук и расцвет изобретений покончил с благородным распорядком вещей и настолько уменьшил число кучеров и карет в мире, что Лонсдейлскому подворью пришлось принимать других обитателей. А так как оно было слишком узким, чтобы в нем могли свободно передвигаться автомобили, не проминая крылья и не сокрушая радиаторы, то ему пришлось покраситься в приятные колера и опереться на искусство и интеллигенцию.