Томас Хюрлиман: Рассказы

Я был так благодарен за подаренную мне возможность насладиться великолепным пейзажем, что готов был заключить всевидца в свое гулко стучащее от напряжения сердце. Взгляните на этого человека, подобного глазу! — думал я про себя.

Как сразу же выяснилось, он не только видел то, что было действительностью, но и распознавал скрытые в ней возможности, а посему предложил перегородить бурную Зиль близ Шинделлеги дамбой и таким образом создать здесь водохранилище. Правда, он тут же сделал оговорку, заметив, что осуществить такое предприятие в демократическом кантоне немыслимо . Вытянув шею из-под груды баулов, я со вздохом устремил тоскующий взгляд в ту сторону, где предположительно находилась Франция и откуда можно было ожидать прихода лучших времен. «Да, Ваша милость, — подумалось мне, — если жизнь у нас, благодаря французской succurs [14] Succurs — помощь (лат.). , потечет по законам настоящей демократии, то уж как-нибудь мы и водохранилища построим!»

В пять часов вечера господин фон Гёте и Блейель увидели вдалеке дома Эйнзидельна, пришли туда около шести и остановились в гостинице «У павлина». Я же, с моей тяжелой ношей, добрался до монастырского селения с некоторым опозданием, вследствие чего описание впечатлений, собранных моим патроном, затянулось чуть ли не до полуночи. Поэту явно приглянулись местные бабенки, однако он велел мне не делать об этом никаких записей.

Следующим утром — 29 сентября, в День святого Михаила — господин фон Гёте осмотрел церковь. Отделку хоров он нашел бессмысленной, от музыки был не в восторге, зато в монастырской кунсткамере, посетить которую пожелал после торжественной мессы, ему понравились голова кабанчика, красивые адуляры[15] Адуляр — минерал (по местонахождению в горах Адула в Швейцарии).и средней величины гранат, ограненный самой природой . (Продиктовано это было в самом музее.)

В одиннадцать мы покинули Эйнзидельн. И с каждым шагом по долине речушки Альп углублялись в ту кажущуюся невероятной тишину, в какую погружены меж скал лесные кантоны. Господин фон Гёте восседал на лошади, я же, неопытный в таких делах, тянул за собой на веревке норовистую лошадку по кличке Паула. И был ей благодарен, ибо она освободила мой горб от тяжкой ноши. Теперь она, а не я, тащила на себе баулы с книгами, платьем и инструментами, а также картонки с париками и шляпами, принадлежащими королю поэтов. Вот так мы и продвигались вдоль речушки Альп, по ее правому берегу с довольно сносной тропой: я — в веревочной упряжи, Паула — храпя и фыркая, любимец муз — держа правую руку перед челом наподобие козырька и наблюдая, наблюдая, наблюдая… Когда долина сузилась до ущелья, господин фон Гёте спешился. В часовенке возле тропы он увидел недобрую примету, сказал, что нам предстоит еще крутой подъем, и — ах! — слова эти вскоре оказались пророческими. Между тем я развьючил Паулу, и она, как меня и уверили в Эйнзидельне, немедля самостоятельно затрусила восвояси. Лошадь послушно последовала за ней, стук копыт затих, а поскольку ручей был мелководным, не говорливым, нас окружала теперь мглистая влажная тишь — мы находились в горах.

Вверх по ущелью. Земля под ногами сланцевато-глинистая. Туман все гуще. Однако скала, которая куталась в эту пелену, была ощутима — да еще как! На спине у меня со скрипом покачивались баулы, коробки и картонки, и уже через сотню шагов фрунцевские башмаки выглядели точно два голодных рта, вознамерившихся вгрызться в горную твердь. Я задыхался, я стонал. Ноша, достойная Атланта, сгибала меня так, что взгляд упирался в почву под ногами, из-за чего склон вставал передо мною вертикально, а когда я останавливался, чтобы перевести дыхание, то видел, как с одной стороны от меня клубы тумана опускались вниз, а с другой — подымались вверх. Теперь вообще ничто не нарушало тишину. Птицы остались в теснимом валунами лесу. Я полз по скользким камням в гору, силясь держать себя и драгоценный груз в равновесии, но все же раза два или три ему удавалось пригвоздить меня к склону и тогда казалось, что я вот-вот испущу дух, подобно распятому Господу Нашему Иисусу Христу.

В конце концов моя Via Dolorosa все же привела меня к отлогому пастбищу, а затем и к хижине, из прокопченного нутра которой дохнуло дымом, послышался шум и возникла фигура с чертами то ли горного, то ли земного духа. Седые волосы буйно росли из ушей и ноздрей, свисали над глазами и покрывали широкую голую грудь. Дух этот назвался Хёрнлиманом, здешним пастухом, но быть ему тут, молвил он, осталось недолго: травы в Альпах жухнут, и зима скоро вынудит его спуститься со стадом в долину. Отдохнув настолько, что я смог свалить с себя груду поклажи — со стуком и звоном она разлетелась во все стороны, — и не видя перед собой ничего, кроме тумана, я воскликнул: «Смею доложить, Ваша милость, я уже пришел!»