Наталия Костюченко: Повесть и рассказы

Инструментальный участок располагался в каком-то закутке. Здесь уже работало человек пять — все старики, все хорошо известные Прохору люди. Но он не стал останавливаться, лишь помахал им рукой, шагая вслед за начальником цеха, и ему в ответ помахали, а кто-то крикнул:

— Привет, Проша! С праздником тебя!

И это было так хорошо, так легло на душу чем-то теплым и большим, что Прохор даже испугался: вдруг начальник цеха или еще кто увидит, как повлажнели его глаза.

Мастер инструментального участка был молод, долговяз, узок в плечах, носил очки. Прохору он был совершенно неизвестным человеком, в том смысле, что в заводском поселке Прохор знал всех, а этот, стало быть, со стороны.

— Павел Антонович Судариков, — представил мастера Василий Степанович. И, слегка подтолкнув Прохора к мастеру, пояснил: — А это Прохор Алексеевич, лучший токарь нашего завода. Прошу, как говорится, любить друг друга и жаловать. Дай ему, Павел Антонович, станок и обеспечь работой. А там посмотрим. — Тиснул Прохору руку, пожелал успехов, повернулся и пошел.

Павел Антонович подвел Прохора к станку, далеко не новому и не самому лучшему из тех, на которых Прохору доводилось работать, и, проведя пальцем по покрытому пылью зеленому боку, сконфуженно произнес:

— Вы уж извините, что такое старье, но новые ждем со дня на день, и как только прибудут, мы все это старье… а пока ничего не поделаешь…

— Все нормально, — постарался успокоить мастера Прохор. — Работать можно и на этом.

— Так вы пока приведите его в порядок, а я подберу вам работу… — И спохватился: — Да! Вы же еще не получили спецформу! Пойдемте, я распоряжусь.

И через полчаса у Прохора была не только форма, очень похожая на ту, в каких ходят космонавты, то есть красивая и хорошо подогнанная, но и шкафчик в раздевалке, и талон на обед, и карточка для посещения бассейна.

Пока он возился со своим станком, к нему подходил то один рабочий, то другой. Жали руку, спрашивали, как и что, и он тоже спрашивал, и выяснилось, что из старых рабочих пришли на завод немногие: одни вышли на пенсию, другие неплохо устроились и не хотят покидать доходные места, а на заводе еще неизвестно, как получится, третьи чего-то ждут в надежде на лучшее.

Но все это было не главное. Главное началось тогда, когда Прохор, в новенькой форме, в какой не стыдно показаться и на людях, пошел в инструментальную кладовую, получил там штангеля и микрометры, разные ключи, напильники, молотки, отвертки, наждачную бумагу, затем, разложив все это по ящикам в железной тумбочке, ветошью протер станок, вычистил поддон, залил масло, нажал на черную кнопку — и станок зазвучал, что твой симфонический оркестр, где, если прислушаться, можно различить и шелест шестеренок, и гул мотора, и тонкий посвист приводных ремней.

А тут как раз мастер принес чертежи и, несколько стесняясь, попросил сделать кое-какие детали дня за два… если это возможно.

Прохор глянул в чертежи и, усмехнувшись, спросил:

— А вы, Павел Антонович, до этого где работали?

— Нигде, — вскинул голову мастер и поправил на длинном своем носу очки. — Но я, когда учился, проходил практику на мясокомбинате, — поспешно сообщил он. И пояснил: — Там тоже есть ремонтный цех, и станки имеются, и все прочее. Конечно, это не завод, но так уж вышло. — И спросил с тревогой: — А что, что-нибудь не так?

— Да нет, все так. Привыкнете. Тут работы на два-три часа, не больше.

— Да? Вот как! Но у нас, знаете ли, пока нет нормировщика, а сам я еще плаваю в этих вещах.

— Ничего, не все сразу, — успокоил его Прохор. — Разберетесь.

— Спасибо вам, Прохор Алексеевич. Я постараюсь.

И мастер отошел от станка, длинный, нескладный, какой-то чужой в этом гуле, грохоте и суете.

А Прохор, отрезав от болванки механической пилой нужные ему по размеру стальные диски, — заготовительный участок еще не работал, — вернулся к станку, зажал заготовку в патрон и вдруг почувствовал, что в груди у него все как-то сжалось, перебив дыхание, и все поплыло перед глазами, закружилось и не сразу встало на свои места. Он полез в карман, достал платок и сделал вид, что ему в глаз попала какая-то соринка. Потом огляделся. Но все были заняты своими делами, никто на него не смотрел, никто не заметил его минутной слабости.

И Прохор, глубоко вздохнув, нажал кнопку, установил нужные обороты и подвел к вращающейся заготовке резец. И только после этого почувствовал, что вернулся в родную стихию, где все понятно, где каждое его движение как бы освящено десятилетиями труда миллионов таких же, как он сам, тружеников. И каждый поступок, и каждое желание — тоже.