Иван Зорин - Вечность мига - роман двухсот авторов

Алексей Ситников. «В ресторане» (1995)

В одной местности жили два рыцаря: Жак Лаполье и Жан Палопье. Похожих, как капли, их вечно путали. Да они и сами часто не могли разобраться, кто из них кто. «Не Лаполье ли на меня смотрит?» — гадал перед зеркалом Палопье. «Не Палопье ли спит с моей женой?» — ворочался в постели Лаполье. Женились они в один день, в одной церкви, но после свадьбы жёны их всё время путали, так что завели общих детей.

Лаполье был праведник, Палопье — грешник. Но кто закончил дни на эшафоте, а кто в монастыре, осталось тайной. На том свете одному присудили рай, другому — ад. «Это не я!» — завопил тот, которого тащили черти. «Он, он!» — закричал другой, которого вели ангелы. Их поменяли местами. «Это ошибка!» — опять возмутился окружённый чертями. «В небесной канцелярии?» — возразил ему сокрытый ангельским крылом.

Кончилось тем, что обоих отправили в чистилище.

Юсташ де Мариньи. «Баллады провансальского трубадура» (1234)

В одной из моих вселенных, Копронии, всё вращалось вокруг дерьма, а золотари были в таком же почёте, как у нас банкиры. Фекалии хранились у копронийцев замороженными и распиленными на кирпичики, будто золото. Своё дерьмо ценилось дороже чужого, а человеческое не шло ни в какое сравнение с коровьим или птичьим. Это служило причиной подтасовок, навоз и помёт лидировали среди подделок, заполонив рынки, а махинации с дерьмом приобрели такие размеры, что образовался целый класс экспертов, устанавливающих его принадлежность. Они никогда не оставались без работы, как наши юристы.

«Дерьмо» в копронийском языке приобрело все радужные оттенки. «Какой у вас стул?» — означало «Как здоровье?»; «Какого цвета кал у детишек?» — было проявлением вежливости, а «Запоры до конца дней!» — страшным проклятием. «Говнюк!» — восхищались копронийцы, «Лёгких вам испражнений!» — желали они на именинах. Туалеты служили копронийцам храмами, они превосходили размерами дома, поражая роскошью. Золочёные унитазы, устроенные так, чтобы не пропала ни одна драгоценная капля, просторные кабины, в которых можно было проводить целые дни. Страшным недугом считался геморрой, больных им презирали мужчины, от них отворачивались женщины. «Хуже, чем оводов рой», — было у копронийцев эвфемизмом «геморроя», назвать вслух который боялись. Дерьмом копронийцы «подмазывали» вороватых чиновников, дерьмом награждали за заслуги и воевали тоже из-за дерьма. Но они не были копрофагами, просто в душе они так и остались детьми, ибо первое, чем мы обладаем, — это собственные экскременты.

Вселенная, как женщина, — у каждой свой аромат.

В другом моём детище, Слепонии, упразднили знания. «Наш бог — неведение!» — стало там заповедью, предписывавшей во всём уповать на создателя. «Ему виднее!» — уверяли её обитатели, не зная толком, кому они поклоняются. Но я не успевал за всем уследить — едва отворачивался, как слепонийцы попадали в беду. «У меня только два глаза, и на затылке их нет!» — оправдывался я. Но им было наплевать. Их бесконечные жалобы грозили свести с ума! И, в конце концов, устроив всё по земным канонам, я пустил дело на самотёк, а сам устранился.

Микола Желтопряд. «Если бы Богом был я…» (1988)

Он был женат, когда встретил её — как лань, гордую, с миндалевидными глазами. Он был привязан к жене и раздирался, как паром между речными берегами, метался, как ветвь чинары на ветру, когда бьёт в крышу сакли.

— О, дервиш! Я сгораю, как засушливая степь, как искра над костром дымчатым, как снежные горы, объятые солнцем! Кровь переполняет мои жилы, но кровь не знает, куда бежать! Что делать? Уходить? Убить её? Умереть? Во имя Аллаха, скажи, о, мудрейший! О-о-о!!!

И я сказал:

— Уходи! Чувство — не пёс сторожевой, страсть — барс клыкастый, с вздыбленной лунной шерстью — на цепи не удержать!

— А грех? Грех же, о, дервиш!

— Грех? Грех — оборотная сторона любого поступка. Как тёмную сторону у луны, кто увидит?

И послушался он, и опять был женат, когда встретил её — ясноокую, трепещущую, с лебединой шеей.

— О, дервиш! Её руки, как облака молочные, и я делаюсь, как луна, когда обнимают они — пьяным, дрожащим, беспомощным… Её губы — кумыс дурманящий, голос — масло кунжутное, а речь — песни ангельские! Сердце моё, как небо, вспоротое молнией! Как быть? Вырвать из груди сердце? Разъять, разрезать, разделить себя кинжалом остро отточенным? Уходить? Остаться? О, помоги, воплощение мудрости! О-о-о…