Борис Евсеев - Красный рок (сборник)

З. не чувствовал себя больным. Просто имел склонность к болезни. Просто был чуть однобоким, немного «предумышленным»! Но эта предумышленность и однобокость Тарантула была ему дороже всех знаний и ненужной разносторонности других людей.

Сегодня стремительный Тарантул – Тарантул-волк, Тарантул-охотник – окончил сухой трехдневный полет и танец над кромкой осени. В этот раз врач-учитель ничего не просил добыть, принести. Никаких доказательств активной деятельности в этот раз представлять было не надо: Тарантул-охотник был отпущен на свободные промыслы.

Степь, стога, ранние сумерки, томящие глаз огоньки костров, маленькие городки и вытянутые в длину екатерининские села, окружавшие большой город, сухонький октябрь, блеск слюды, капелька крови на сбитом щелчком кленовом листе… И три высосанных сердца! Трое лишенных сердец болтаются теперь в осенних мягких сетях…

Первым забился в паутине давний знакомый Тарантула – Почтарь. Этому старому дурню Паук-волк пообещал поговорить с его сыном, уже несколько лет обижающимся на Почтаря, скуповатого сельского жителя. Сыну же Почтаря, из города к отцу почти не наезжающему, Паук-волк сообщил: прижимистый отец его – женится, продает сельский дом и переезжает в город с молодой женой. А стоящий у реки отдельно от дома флигель-дачка с куском участка уже завещан. И отнюдь не сыну, а внуку! О чем внучку хорошо известно. Тут же был призван внук, регулярно деда навещавший. Внук подтвердил: да, про флигель дедушка говорил, про женитьбу тоже, – правда, здесь, кажется, шутил.

Этого оказалось достаточно для нового витка напряжения между отцом и сыном. Паук-волк, не теряя времени, кинулся в пригородное село, к деду, не забыв поперед себя отправить телеграмму. В селе он рассказал деду о том, что сын его прибил внука, тот в больнице и сейчас помирает. Тут как раз подоспела и отправленная загодя Пауком-волком телеграмма: «Вася помер из-за тебя, сволочь. Федор».

Пока разбирались, звонили, пока соседи распутывали что да как, сердце Почтаря на миг приостановилось, да так приостановленное – с огромным тромбом, от этой приостановки образовавшимся, – над несчастной стариковской долей и замерло. Старик не умер, но оправиться от потрясения уже было не суждено.

А человек-Тарантул продолжал свой кособокий бег, свое жутковато-легкое скольжение над степью…

Вторым на его пути оказался подросток со скрипкой.

Подросток не сдал переводного экзамена. Не сдал потому, что у него не было денег на новую скрипку. Играть на прежней он уже не мог. Прежняя не выдерживала все более сложных приемов игры и отвечала на буйные и дерзкие пассажи новейших композиторов жалобно и фальшиво. Подростку купили вишнево-лаковую старинную скрипку. День переэкзаменовки приближался.

Здесь Паук-волк мудрствовать не стал. Он натянул на желтое лицо чулок, подстерег давно и хорошо ему известного паренька в сквере, после занятий выхватил из рук у него футляр, легко футляр раскрыл, вывалил скрипку на землю и вмиг, двумя ногами, растрощил вишневое чудо на мелкие щепки. Все произошло так неожиданно, что подросток, разбиравший про себя какие-то музыкальные сложности, помешать Тарантулу не смог.

Еще одна сухонькая с выпитой плотью букашечка зависла над степью…

Третьей влетела в блескучую сеть женщина.

Это была Тарантулова коронка! Женщин, высосанных, бесплотных, висящих на ниточках под потолком, он любил особенно, до крику. Эту звали Ника. Приласкать и заманить ее к себе, в чью-то опечатанную, но ловко отпертую квартиру, Пауку-волку, поджарому, ржаво-веснушчатому мужичку с отработанным и вкрадчивым набором движений, ничего не стоило. После двух дней близости он сказал Нике, что болен СПИДом. Показал заготовленную справку с печатью из диспансера. А заодно продемонстрировал некоторые знаки болезни и разрушения в интимных местах, знаки, которые влюбленная дура два дня в упор не замечала…

Третья, самая сладкая, самая жирная, но на глазах тающая мушка задергалась в паутине.

Мушкам из паутины деться было некуда. Они были обречены. Веселью Паука-охотника не было предела. Сухой октябрь звонко, но ласково хлестал его по щекам. Он спешил, он летел обнять своего благодетеля, учителя, врача… Однако Паук-волк нес благодетелю (которого про себя звал Каликургом, звал именем худой, страшной осы, уничтожающей пауков) не только объятия. На весу, близ губ, он удерживал трепетное жжение укуса.

В самом-то деле! Сколько можно усиливать болезнь? Паук-волк был согласен с тем, что освободиться от желания выпивать сердце можно, лишь желание это стократно усилив. Но есть же и край! Сосать жертву нужно бережно, тихо, годами! Если он, Паук-охотник, будет совершать по три высасывания в три дня – это плохо кончится. И вместо роскошного осеннего пира может наступить нечто совсем иное!