Борис Евсеев - Красный рок (сборник)

Платов повел рукой. Шитый изумрудами и продернутый золотой нитью рукав его мундира чудесно шевельнулся.

И сразу в той стороне, куда махнул славный атаман, произошло нечто.

Разошлись строевым шагом в сторону елки, сосны и дикие яблони. А на их месте, на месте сада и леса, блеснула отвесная вода: озеро – не озеро, море – не море…

Словом, выкатилось, остро вспыхнуло и на миг замерло – громадное Ясное Око.

Око, впрочем, только угадывалось. Было оно столь велико, что радужки глаз в нем изгибались и вздрагивали семицветной дугой, какая по временам еще выскакивает после дождя в дальнем Подмосковье…

Ясное Око глянуло на Казачий всемирный круг и затуманилось.

То есть вмиг на холмы, на леса, на Небесный Тайницкий Сад лег великий туман! Туман этот скрыл все выпуклости и неровности тверди небесной: от малого сучка – до ветки, до иголочки…

И тут переполнила Озеро-Око до краев, выкатилась и побежала весенней водой по холмам кристально-чистая, – но видно, что и пекучая – с легким кровавым отблеском слеза.

Слеза добежала до краев Тайницкого Сада. Из нее выросло новое, сразу давшее и лист, и цвет дерево. Туман исчез. Расступившиеся в стороны деревья сомкнули ряды.

Ясное Око тоже исчезло. Но осталось громадное озеро. Из озера начала вытекать река… По реке поплыли казачьи струги, и удалой казак Степан Тимофеевич с передовой лодочки что есть мочи заорал:

– Ослеп ты, ваше сиятельство, что ль? Не казаки вокруг тебя – бабы переодетые! Кроме Филиппа Козмича, все чисто – бабы!

– Какие бабы, Степан Тимофеич? О чем ты шепчешь? – отбивался нехотя Платов.

– А вот какие! Раз не могут казаки в царстве-государстве устроить порядок – стало быть, не казаки они, а бабы! А ну, братва, запевай!

Но братва в стругах отчего-то медлила, петь не хотела.

И тогда выступил вперед и проговорил песню навзрыд пеший ординарец Миронова:

– Ворошилов не казак! – крикнул страшным голосом Матвей Иванович Платов.

Круг казачий исчез…

Подхорунжий долгое время Божьей слезой, словами Степан Тимофеича и абсолютно неуместной на Небесах песней был смущен.

Еще больше смутили его строевые движения деревьев.

Не фантазия ли? И в мыслях у него такого – чтобы деревья ходили строем – не бывало!

Да и разговор атамана Платова с командармом Мироновым не слишком понравился. Не про то они должны были говорить! Не дырки в груди проверять, не валить все грехи на троцкизм-ленинизм да на Оксфорд! И конечно, не отворачиваться высокомерно от Степан Тимофеича…

Кроме того, не хотелось подхорунжему больше видеть алую свинью.

И еще пугал его дикий лес – буреломный, нечищеный, – начинавшийся сразу за Небесным Тайницким Садом.

Лес был страшен. В отличие от озера и других достопримечательностей – грозил он немедленной и вечной погибелью…

Испугавшись дикого леса, подхорунжий неосторожно дернулся и опять рухнул вниз.

Сперва ему показалось: он падает, паря как человек-птица. Но закончилось все полным обломом: болью, стоном, кровью…

Да и обнаружил себя Ходынин не на ступенях Беклемишевской башни!

Обнаружил – на заднем сиденье огромной, черной, стремительно и мягко бегущей по улицам Москвы машины.

Подхорунжий с кем-то разговаривал, отвечал на какие-то протокольные вопросы. При этом пребывал в диком смущении: машина-то бронированная…

Но главное – чувствовал он себя, летя по Москве, не в своей шкуре. Не его это была шкура, не его!..

Выскочив из Троицких ворот, головная машина и машины сопровождения летели по Воздвиженке. Где-то с боков опадали сигналы остановленных дэпээсовцами частных авто. Но эти звуки были словно из другой жизни.

Жизнь иная, еще более сладкая, чем в Небесном Тайницком Саду, вдруг целиком захватила подхорунжего! Жизнь человека, облеченного громадной, никому не подконтрольной властью…

Но и эта иная жизнь была вдруг нагло оборвана!

Машина, домчав подхорунжего до Крылатского, на одной из тихих улочек остановилась.

– Вылезай, хмырь! – грубо рявкнул какой-то высокий чин (без формы, но очень властный). – Не накатался иш-шо?..

Глубокая тоска охватила вылезающего из машины Ходынина.

Тоску и уныние подхорунжий презирал и ненавидел.

Потому что чувствовал: именно во время приступов тоски и уныния; именно в то время, когда нутро его пустеет, а душа улетает в лучшие края, именно в это время внутрь к нему, словно бы на постой, словно в охотничью пустую избушку поселяют для забав и отдыха чужую душу – душу страшно высокого, недоступного пониманию человека!