Борис Евсеев - Красный рок (сборник)

Баба-яга, Колобок, Леонид Брежнев, Владимир Путин, гоголевские обитатели Диканьки, чеховские обыватели города Таганрога или московской Трубной площади – въедались в шкуру накрепко! Их даже трудновато было потом соскабливать-отдирать.

Второй прием состоял в тщательной организации околоактерского пространства. Нет, не пространства мизансцен! А именно заактерского и надактерского пространства, решающим образом влияющего – так считал Витя – на произносимые слова.

То есть, проще говоря, Витя, делая часть режиссерской работы, умел хорошо «задекорировать», умел переделать театральные холмы и долины, театральные подвалы и улицы – уже не в театральные, а в киношные: мосты, переходы, туман, воздух, склады, свалки, клумбы, рекламные щиты, бесконечные московские ларьки, заборы…

И вот, когда Витя стал осмысливать образ Наполеона заново, ему захотелось не просто глядеть на Кремль через подзорную трубу, – захотелось пробиться внутрь каменного сердца России. И пробиться не просто так: обязательно с соколом на плече!

Почему именно с соколом, Витя объяснить не мог. Но он точно и определенно знал: без сокола – настоящей организации околоактерского пространства не произойдет. А значит, не выйдет и самого представления!

В первые январские дни он подходящего сокола в рок-кабачке и увидал…

А сегодня этого самого сокола принесли в кабачок снова. Правда, называли сокола неприятным словом: канюк. Витя попытался произвести анализ слова, не смог, озлобился, плюнул и стал размышлять, за какую бы сумму этого самого сокола-канюка у хозяина на денек-другой арендовать.

И здесь внезапно вырубили свет!

Недолго думая, Витя прокрался к одной из боярских ниш, встал на стул, боясь удара клювом, содрал с себя пиджак, накинул пиджак на темноту…

Под пиджаком что-то затрепыхалось. Витя пиджак быстро скомкал, набросил на плечи найденное ощупью пальто и, обмирая сердцем (к тому ж еще и чувствуя, как сжимается драгоценное его «очко»), выкрался из кабачка вон.

На Раушской набережной тускло посвечивали дежурные фонари.

Под одним из фонарей Витя увидел нервно курившую Симметрию.

Знакомы они были шапочно, и Витя закинул приличный крюк, чтобы курившую обминуть. Но не такова была Сима-Симметрия, чтобы отпустить попавшегося ей на пути мужика просто так.

– Муш-шчина, забыла, как вас… Слышь ты, подгребай сюда!

Не отвечая, Витя кинулся наутек.

Симметрия остро глянула ему в спину.

«Ишь, сука, как глазами стрижет, – страдал чувствительный Витя, – думает, я не понимаю, чего ей нужно…»

Но Сима-Симметрия думала как раз не про Витю. Его она мигом забыла и снова, в который уже раз, переключила мысли на подполковника Ходынина.

Симметрия была невероятно гимнастична: и умом, и телом.

В поступках тоже старалась соблюдать нужное равновесие. Улыбок и ласк отмеряла ровно столько, сколько было необходимо. И тому, кому полагалось. Так было в школе, так было в Институте физкультуры имени дедушки Лесгафта. Да и после прохождения полного курса прыжков и ужимок у дедушки Лесгафта все делалось именно так, не иначе!

Кроме того, постепенно самой жизнью Симе было растолковано: имя ее – не случайность!

«Настоящая Симметрия ты, девка, и есть! Спереди, сзади, с боков, снизу и сверху. А что крестили Стефанидой, – так это бабка с дедом начудачили».

Стефа, Стефанида… Это имя всегда ей казалось дурацким, вычурным. И поэтому временами она испытывала буйную благодарность по отношению к родителям за то, что в метрических записях указали ее Симметрией.

В себя как в Симметрию она влюбилась одним махом и навсегда!..

Сима думала про Ходынина и вспоминала их (по гамбургскому счету первую, а вообще-то, вторую) встречу.

Эта встреча произошла в подсобном помещении Московского Кремля и, хотя закончилась ничем, – сильно ее впечатлила.

Выведав тайно у нынешнего своего ухажера Шерстнева – нытика, тупилы, неудачника, где именно трудится подполковник, она в одну из важнейших точек Кремля к Ходынину (сперва в толпе туристов, а потом ловко от них отделившись) и двинула.

«Школа птиц подхорунжего Ходынина»

Эта табличка на Симу особого впечатления не произвела. Да и самих птиц в громадной комнате – с бойницами вместо окон, к тому же сплошь завешенной какой-то мелкоячеистой рыбацкой сетью – почти не было. Только дохловатый птенец долбил клювом на пустом столе какую-то черепашку. Клюв, правда, у дохляка был мощный: чуть изогнутый, желтовато-прозрачный. Кое-где клюв отливал перламутром. А местами от мощи своей и силы – даже светился.