Игорь Малышев - Рассказы

Иногда мне кажется, что если бы однажды утром мне сказали бы, что я уже умер и мне больше не за чем ходить на работу, а оттуда домой, то я бы был совершенно счастлив, если б не моя коллекция. Ее жаль. Все, что ценно обычным людям, мне не интересно. Вот такая форма уродства.

Началось это мое странное увлечение в раннем детстве. Изначально я видел в темноте хуже обычных людей. Там, где остальные еще что-то различали, я ходил, как слепой, натыкаясь на людей и опрокидывая стулья. Я жил тогда с родителями в двухкомнатной квартире на окраине города, где не было поблизости ни фонарей, ни ярких светящихся вывесок на магазинах, не было даже светофоров. По этой причине, как только в доме гас свет, в нем тотчас же воцарялась непроницаемая тьма, сгущаемая к тому же тяжелыми шторами, к которым питали пристрастие мои родители. По вечерам мама задергивала их и только тогда включала свет.

— А то смотримся, как на экране, — говорила она.

И была, в целом, права. Я сам зачастую люблю, идя по вечернему городу глазеть в ярко освещенные окна домов рядом с дорогой. Там можно было разглядеть кусочки чужой жизни, такой неизвестной и до одури знакомой. Там, за окнами, люди, не подозревая, что за ними наблюдают, живут своей простенькой и мелкой жизнью: ужинают, ругаются, смотрят телевизор, засыпая на ходу, делают уроки, читают газеты. Все то же, что и у меня. Особенно странно смотреть на все это зимой, когда я стою на холоде, поеживаясь от мороза, притоптывая ногами и гляжу, как в квартирах ходят теплые люди в легких маечках, халатиках и тренировочных штанах, как будто и нет в метре от них ни холодного ветра, кусающего за уши, как синий волнистый попугайчик, ни замерзших до хрупкости голых ветвей, словно не носятся в воздухе снежинки, похожие на пух убитой небесной курицы. Кажется, что это не окно, а самый настоящий экран, где просто показывают кино. Ощущение, будто эти персонажи живут в другой реальности, что, в конечном счете, верно. Это и есть другая реальность — реальность цивилизации, искусственная и хрупкая, не прочней оконного стекла. Люди так свыклись с ней, что воспринимают ее как нечто вечное, незыблемое. Иногда хочется взять камень побольше и швырнуть его в этот тихий омут уюта, чтоб разбилась гладь стекла, брызги полетели в стороны и все черти там перебаламутились. Чтобы обитатели омута дернулись от ужаса, от холода, от того настоящего, что ворвалось к ним вместе со снегом в рваную рану разбитого окна. Чтобы закружились в беспорядке поднятые ветром газеты, заметались листки календаря…

Но я никогда не делал этого. Просто наблюдал из темноты.

Страшная и притягательная сторона тьмы обнаружилась с тех пор, как только родители получили двухкомнатную квартиру и маленькую комнату отдали мне. Родители спали в большой, я в своей маленькой. Когда не удавалось уснуть сразу, приходилось долго лежать в становящейся вдруг сразу горячей и неудобной постели, ворочаться с боку на бок и перебирать случившиеся за прошедший день события и слушать. Как только квартира погружалась во тьму, изо всех углов выползали шумы. Они, незаметные в дневной и вечерней суматохе, ночью становились полноправными хозяевами квартиры. Шорохи, постукивания, скрипы и шелесты бродили никого не боясь и не стесняясь. Особенно интересным был коридор. Там постоянно что-то происходило: кто-то бегал на маленьких лапках, издавая дробный топоток, что-то большое, как корова или бегемот, временами шумно и сонно вздыхало под дверью. Дом как будто заполнялся странными зверями невидимыми в темноте, а может даже и состоящими из темноты. Или темнота состояла из них. Если небо было чистое и была луна, лучики света пробивающиеся из-за штор, отчасти разгоняли этих зверей, в остальное же время ничто не мешало им владеть квартирой, которую днем я считал своим домом.

Но самое страшное начиналось, когда среди ночи вдруг хотелось в туалет. Чтобы дойти туда надо было выйти в коридор, и идти по нему вперед мимо комнаты родителей все прямо и прямо пока не упрешься в туалетную дверь. В коридоре темно было всегда. Я долго терпел, старался уверить себя, что мне никуда не хочется и лишь когда становилось совсем невмоготу, осторожно опускал ноги на пол, отчаянно боясь, что из-под них сейчас прыснут живущие в темноте мыши, темные мыши. Нашаривал тапки, все так же подозревая, что эти зверьки могли набиться и туда, как в гнездо, подходил к двери и, сглатывая от страха, брался за ручку. Считается, что в фильмах ужасов нет более тревожного и волнующего кадра, чем медленно открывающаяся дверь. Так же маленькому ребенку ужасно страшно открывать дверь из одной темноты в другую. Я брался за ручку, она всегда была спокойная и холодная. Поворачивать ее я никогда не торопился и держался некоторое время просто так, не решаясь повернуть, ожидая, что сейчас кто-нибудь повернет ее стой стороны и готовясь с облегчением закричать от ужаса. Волосы на затылке шевелились, как трава, в которой бегают незаметные цыплята. По коридору двигался, вытянув вперед одну руку, а другой ощупывая стену. Шел и думал, что вот сейчас моя рука упрется в шершавый бок темной коровы или лицо злобного гнома. Тем не менее каждый раз я благополучно добирался до цели. Путь обратно всегда проходил гораздо быстрее. Идти надо было на крохотную светящуюся точку глазка во входной двери. Слева от нее была моя комната, где я тут же нырял под одеяло и дрожал от восторга, что и на этот раз темные звери не достали меня. И вместе с тем было чувство, что я все же встретился с чем-то удивительным и будоражаще интересным. От пережитых волнений я быстро засыпал, а днем совершенно забывал о своих ночных переживаниях.