Платон Беседин - Чётки

— Дура, — говорю я.

— Что, прости?

Я хочу сказать «извини», но вместо этого вдруг бью её лбом в лицо. Разбиваю нос. Из её правой ноздри течёт кровь. Тимофеева вскрикивает и бежит прочь.

Я один. Все великие поэты ушли. Осталось лишь послевкусие от встречи с ними. Словно утренняя тяжесть после обильного ночного застолья. Кровь — уже не ртуть, а застывший свинец. Не бурлит — испаряется ядом.

Я замер, воздвигнув памятник себе нерукотворный. Только ходить к нему некому. Я брошенное всеми изваяние. Одно из тех, что заполонило долину идолов. Их здесь много, а вот тех, кто хотел бы поклоняться им, почти нет.

Я делаю первый шаг. Потом второй, третий. Двигаюсь медленно, но двигаюсь наверняка, чувствуя, как нагревается моё свинцовое нутро. Я бегу!

На ум приходят мои самые первые строки. Незатейливые, но безумно родные:

Другие мои стихи спешат, толкаются и лезут мне в голову, как люди в вагон метро. Вереницы букв, складывающиеся в черновики того, что я называл жизнью. Пришло время переписать их набело. Я останавливаюсь только тогда, когда из меня прощальным хрипом вылетает последняя строчка.

Стою посреди парка. Где-то рядом вновь звучат стихи. Тихо, застенчиво. Рядом худой юноша, не замечая меня, читает девушке в очках. Плохие, банальные стихи, но она завороженно слушает, ловя каждое его слово. Мимика её лица точь-в-точь, как у него. Они словно зеркалят друг друга. И когда он заканчивает, она бросается ему на шею и шепчет пронзительное «Люблю». Он улыбается, так же застенчиво, как и читает стихи.

Стихи совсем не великого поэта.

Когда я вижу мёртвую женщину, то неизбежно вспоминаю одну и ту же картину. Она представляется мне столь ясно, что я сам становлюсь её участником.

Сюжет в ней неизменен. Я знаю сценарий наперёд. Будто смотрю фильм, которому нет альтернативы. На экране моя история, донельзя натуралистичная. В ней я: и персонаж, и зритель, и актёр. Только режиссёра не узнать…

Картина видится мне в тёплых тонах. Я лежу в чём-то мягком и влажном, похожем на брусничный кисель. Сверху слышится громкое биение. Для себя я есть. Для других я проекция. Они знают обо мне, но не могут вспомнить или описать — только выдумать.

Когда я зажмуриваюсь, то вижу женщину с родимым пятном. Она не допускает даже возможности моей проекции. Женщина жаждет задушить меня, но не знает, как дотянуться до горла.

Сквозь биение слышится: «Он ничего не чувствует…». И в этот миг, будто грозовая туча, появляется тень. Она жужжит, нарастает, и я вижу нечто, похожее на стальную петлю. Становится по-настоящему страшно. Петля движется прямо на меня.

Стараюсь оттолкнуть её, но между нами упругая преграда. Я суечусь, верчусь, ища выход, — тщетно. Я заперт в кисельном пузыре.

Из моего нутра вырывается беззвучный крик. Я вижу себя со стороны: свой перекошенный беззубый рот. Весь я превратился в отчаяние. Я наблюдатель, но я и участник. Боль реальна! От неё не убежать, не скрыться — можно лишь наблюдать за её проявлениями со стороны.

Жужжание достигает предела, и петля, как круг болгарки, прорезает укутавший меня пузырь. Становится сухо, кисель вытекает. Я рефлекторно выставляю руки, дабы закрыться от чудовищного врага, но его продвижение не остановить. Моё сердце бешено пульсирует, бьётся о грудную клетку, как каучуковый мяч.

Я загораживаюсь вытянутыми вперёд руками, но петля присасывается к моему телу. Вновь кричу: «Помогите, кто-нибудь, ради Бога, помогите!».

Меня парализует от невыносимой боли. Я, будто скрюченный столбняком, изгибаюсь в натянутую дугу. Говорят, что человеческий организм в момент предельной боли отключается. Тогда почему я в сознании? Неужели дальше будет ещё хуже?

Я вновь вижу пунцовое лицо женщины с родимым пятном. Она корчится и думает обо мне. Её губы шепчут проклятия. Она вся закутана в белое. Для неё я не человек, а досадная оплошность.

Петля отрывает мои ноги от тела. Рвутся, как нити морской пены, последние связующие волокна. Ноги оторваны. Со страшным свистящим звуком они засасываются в петлю. Она, как змея в нору, уходит туда, откуда пришла. Передышка!

Вновь становится влажно. От моей крови. Ей залито всё вокруг. Я пытаюсь не думать об оторванных ногах, но взгляд притягивается к кровавым культям.