Дитер Форте - Книга узоров

Густав, с ружьем на изготовку, глядя поверх ствола, видел копошащихся людей, которые вдруг побежали прямо на него, у одного из них в руках был котел со свекольной ботвой, и этот человек, покачиваясь, шел прямо к нему, Густав поднял глаза от прицела, посмотрел в это лицо, оно было уже совсем близко, это был Хенсхен Альверманн с Риттер-штрассе, а лицо все росло, белки обезумевших глаз, красные от напряжения веки, широко разинутый рот, он что-то кричал, но звука не было, с губ не срывалось ни слова, Густав резко вздернул ружье и выстрелил в воздух, офицер, стоявший за ним, приставил к его затылку пистолет, Хенсхен Альверманн споткнулся и замер с котлом ботвы в руках, Густав качнулся вперед, схватился за Хенсхена, а тот – за него, и оба, цепляясь друг за друга, рухнули на булыжную мостовую, ударились головами о котел с ботвой и больше ничего не помнили.

Пока чужак Йозеф, которого, собственно говоря, никто и знать не знал, пытался прокормить семью, по двенадцать часов посменно работая под землей, – Мария и Гертруд, теперь уже полные сироты, жили у одного из братьев их убитого в Вердене отца, у Пауля по прозвищу Полька. Так звали его во всей округе, потому что до войны он кочевал со своим кларнетом от одной шахты к другой, ведь только он мог устроить праздник, как полагается. Он знал, что когда играть, и весь вечер вытягивал на себе: лихое начало, потом спокойные мелодии, сложные танцы, народные песни и наконец – бешеная кульминация праздника под попурри из самых любимых мелодий. Он умел играть все танцы и знал, какой за каким лучше пойдет, он знал вдобавок еще национальные гимны Германии и Польши и папский гимн.

Но только все мелодии теперь перепутались, весь распорядок жизни разрушился, он уже не различал, день сейчас или ночь, на войне он несколько дней просидел засыпанный в бункере и стал играть на своем кларнете такую музыку, которая была нестерпима для человеческого слуха, ее никто не мог переносить долго. Пронзительные, тоскливые, жалобные звуки безо всякого ритма, лишенные гармонии, звуки, которые завладели им, когда его, полумертвого, извлекли наконец из бункера, от которых он хотел избавиться, передавая их кларнету, и от которых он начинал задыхаться, когда кларнет у него отбирали, так что он играл непрерывно, по ночам – тоже. Мария и Гертруд никогда не могли забыть эти высокие трели и низкие басовые тона, истинную мелодию этого мира, громкую, пронзительную, бессвязную, бездушно прерывистую, это была какая-то варварская, жестокая музыка.

Однажды выдалась на редкость тихая ночь, лишь изредка слышался жалобный звук, хотя висящая между отдельными звуками тишина тяготила больше, чем кларнет Пауля Польки. Рассвет в это утро оказался каким-то странно светлым, Мария выглянула в окно и увидела, что вся местность изменилась. Выпал снег, скудный свет неяркого солнца лишал предметы их очертаний, белые смерзшиеся горы угля сливались с белыми горами породы и с серовато-белым небом в одно единое целое, искажая расстояния. Белый фон и белые горы – все казалось одинаково далеким и одинаково близким. Тише, чем обычно, звучали шаги людей по снегу, беззвучно вращались колеса копра, откаточные пути, опоры, крыша бани, здание конторы – все неразличимо слилось в слепящей белизне, мир ослеп, обратившись в нерасчленимую, слитную картину, где не существовало привычных точек опоры, картину, скрывавшую реальный мир. Внутри этой картины сидел Пауль Полька и обеими руками запихивал снег себе в рот. Мария быстро оделась, подбежала к нему, опустилась перед ним на колени, попыталась дыханием согреть его закоченевшие руки, а он тихим голосом говорил какие-то слова, потом оживился, стал говорить все быстрее и быстрее: «Свежий снег, капли крови на пути, вперед, товарищи, форт Донаумонт, туда, где кричат, туда, за мертвыми вслед, по развороченной грязной земле, река полна трупов, через реку по мягким, склизким телам, голый лес, на ветвях висят трупы, вставшие с земли, они остались висеть на деревьях, надо заползти в мертвых лошадей, в тлен, в трупное зловоние, порыться руками в человеческих кишках, в теплой плоти, заползти в тело, в ногу, в руку, сожженные, гноящиеся лица, половина головы, жажда, хочу пить, надо попить из головы, хочу пить, попить из головы, хочу пить, надо выпить мозг, пить, пить…»

Мария с трудом подняла его, осторожно повела к окаменевшему дереву, которое стояло около дома, он обхватил его и больше уже не отпускал. На куче угля начал таять снег и вновь вернул миру черные контуры.