Галина Щербакова - Спартанки

- Детей у нас нет, - говорит Марина.

Люся уже снова развернута и смотрит в зеркало. Туда же - а куда еще? - смотрит и Марина. Для своих тридцати Люся выглядит более чем.

У нее хорошая, гладкая, упругая кожа. Ей идет и короткая стрижка, и романтический сессон. Она сохранила фигуру и весит столько, сколько и в двадцать два года. У нее хорошая работа и любящий муж. Все, как говорится, тип-топ. Люся спрыгивает с кресла и, проходя мимо Марины, кладет на подзеркальник визитку.

- Давайте не терять друг друга. Мало ли что… - И она проводит ручкой со свежим маникюром по простыне, в которую еще обернута Марина.

- Какая очаровательная женщина, - говорит парикмахерша Марине. -А дети у нее - ангелы. Тоша и Гоша.

- Как попугаи, - смеется Марина.

- Антон и Георгий, - почему-то обижается за Люсю парикмахерша.

Да! Она совсем забыла. Тогда тоже все за нее обижались. Разве можно после Люси кого-то еще полюбить?

Возвращаясь назад во времени, Марина думает глупую мысль: а если бы от меня ушел Никита, сумела бы я тут же выйти замуж? Вопрос был не из легких. У Марины, кроме Никиты, ни до, ни после не было никого. Странное ощущение открытия. Только в очереди за черешней после парикмахерской все прошло. Вернулось позже.

- Семь лет - это хороший срок и для продолжения отношений, и для их прекращения. Седьмой год - кризисный. Он вам изменил? - Элизабет говорит четко, но тихо.

- Он? - с сердцем отвечает Марина. - Да господь с вами. Я во всем причина и следствие.

- Не вы первая, не вы последняя. Брать на себя вину - это крест русской женщины.

«Она меня встраивает в клин. Ей надо, чтобы я соответствовала болезни, которую она мне придумала».

Больше всего ей хочется уйти. Зачем она послушалась советов, будто ей нужен психолог, психотерапевт? Это же дурь - думать, что чужой человек, пусть даже самый умный доктор, может, поковырявшись перстами в ее словах, тех, что она сама сказала, вынуть из нее жало. А эта даже и не очень умна. «Краешек стула» - ишь нашла определение! Как ей объяснить, что я не люблю спинку стула, потому что не люблю чувствовать упор сзади, меня это раздражает.

Когда Марина была маленькая, ее забирала на лето бабушка «на хутор» в Донбасс. Отправлять ребенка «на шахты» было бы неэлегантно. В слове же «хутор» крылось для незнающих людей даже некоторое очарование. Ну там, значит, крыныця, хуторянки в хусточках, вишневый садок и прочая пейзанская прелесть. Слово «хутор» повторялось до противности упрямо, даже назойливо. Бабушкин же хутор лежал прямо под боком самого высокого в округе террикона. Бедняки лепили свои саманки, прямо притулившись к его боку. И хотя бабушкина хата стояла «далеко от террикона», но это только так говорилось - далеко, на самом деле тут же, но все-таки у речки Курдюмовки. И был у бабушки садок вишневый, и была недалеко криница, а еще «билля бабуси» (возле бабушки) всегда жили цыгане, вольно жили, табором. Они приходили - не звали, - и бабушка кричала им с порога: «Нечего подать, нечего! Идите с богом!» Вот эта фраза - «нечего подать» - как-то закрепилась в памяти. Спроси, с какой стати, - не ответить. Но в обиходе жизни и отношений она вдруг возникала и в точности определяла ситуацию.

Случилось так, как случилось. Они с Никитой смотрели в окно. Он в северное, она в южное. Ну, просто так смотрели, без смысла. Ибо нет в утре воскресенья смысла вообще. На работу идти не надо, выгуливать детей не надо. В холодильнике лежит продукт, в морозилке - чекушка к обеду. И тут, можно сказать, на ровном и счастливом месте возьми и выскочи эта фраза: «Нечего подать».

- Я на эти слова напоролась как на мину. Понимаете? За минуту до этого «любимый», «единственный» и вдруг - «нечего подать».

- Нет, моя дорогая, что-то, значит, было до слов. Из чего-то они выросли. Из чего? Или из кого?

Ну да - кого…

Ей тогда дали редактуру книги самого известного специалиста по Польше. Она приготовилась к длинной скукотище, а книга втянула в себя, через неделю она уже любила Польшу как родную, через две не могла дождаться прихода автора. Он пришел через два месяца, был, естественно, в Польше, книга уже ушла в производство. Редактуру ему отсылали по почте.

Он вошел с букетом странных голубоватых роз и спросил, кто из них в комнате Марина.

Почему она встала из-за стола? Почему не откликнулась простым «Это я»? Он подошел близко, и их разделяли только розы, от них шел тонкий холодок голубого аромата. И все случилось.

Она села не в свой троллейбус и поехала в другую сторону. Время расплылось, пространство вскрикнуло, параллелограммы домов, вздыбленные кранозавры, сырость неведомых вод толкнули и обескуражили. Ощущение себя иной во вздыбленном чужом мире. Марина щупала колени этой едущей незнакомки. Секундно возник даже ужас - потеря памяти! Я не знаю, кто я! Но откуда-то возник тонкий запах розы, он вскрикнул в ней и привел в чувство. «Дура ненормальная!» - закричала она в себе, выскакивая из троллейбуса.