Зое Вальдес - Детка

Однажды приехала мать, истосковавшаяся по дочерней ласке. Я познакомила ее с внучкой, и обе моментально влюбились друг в друга. Но мать решила перестроить мою уже вполне устоявшуюся жизнь, переиначить мой хаос на свой лад, внушить мне свои ценности, залезть в каждый тайник моей души. Ей показалось ужасным, что я держу заначку рома в шкафу и каждые пять минут к ней прикладываюсь. С рома, собственно, все и началось. Не в силах противиться пагубной привычке я, когда ром пропал, начала пить гуафарину – спирт, которым торговали в лавочке, – с сахаром и лимоном. Однако после того, как некоторые знакомые стали называть меня Гуафа, я решила взять себя под контроль, впрочем, не слишком жесткий. Таблетки и спиртное позволяли расслабиться, но забыться я все равно не могла. На службе стали насаждать производственную гимнастику, во время которой работа приостанавливалась минут на пятнадцать; в течение этих пятнадцати минут мы делали упражнения. Сразу же после окончания гимнастики нам советовали принимать валиум или диазепам. От них вкупе с алкоголем мне начинали мерещиться разные чудеса, и я пребывала на седьмом небе, расслабленная и освеженная. Курить я так и не приучилась, чему очень рада – вон какие дорогие сейчас сигареты. В черные дни одна моя знакомая, Фотокопировщица, понемногу скурила почти всю Библию, уж больно, хороша для самокруток оказалась в ней бумага. Как-то вечером я зашла к Фотокопировщице и увидела, что дом полон дыма, но она меня успокоила, сказав, что ничего страшного, просто она курит сейчас «Песнь песней». Матушке моей казалось, что все кругом бесконечно плохо. Я возражала, что, мол, конечно, у нее богатый опыт и никто в этом не сомневается, но что ей надо сначала самой организовать свою жизнь, а уж потом требовать этого от меня. Раньше мне приходилось терпеть ее неряшливость, невнимательность, ее безусых жуликоватых любовников, а теперь, она, видите ли, не могла вынести моих подруг – Мечунгу и Пучунгу. Она считала их коммунистическими подстилками, а мне как-то раз крикнула, что я профсоюзная подстилка и дочка у меня неизвестно от кого. К счастью, Реглита не поняла этого слова, потому что к тому времени уже появились школьные портфели, которые в народе называли «подстилками» или «пидорасками». Мы с матерью принялись скандалить, хотя на самом деле орала больше она, я никогда не повышала голоса на мать, никогда. Выложив мне все свои сорок заповедей, она благополучно убыла туда, откуда прибыла, чтобы ухаживать за моей больной сестрой. Я слышала, как она кричала на лестнице, что отрекается от меня и что отныне я могу позабыть, что у меня есть мать.

Я продолжала помогать им деньгами, мне не хотелось, чтобы между нами оставалась хоть какая-то неопределенность, так что я с олимпийской невозмутимостью готова была насрать на все наши ссоры и споры, и по-прежнему регулярно навещала их, всегда в одно и то же время. В конце концов она была моя мать, а мать у человека одна. Больной полиомиелитом брат женился, и жена нарожала ему очаровательных дочек, рыжих, но смуглых и с голубыми глазами, как у бабушки. Второй брат, хронический католик, окончательно заделался церковным служкой и главным помощником деревенского священника. Я видела карточку с его удостоверения личности – чистый китаец, вылитый отец, такой же грустный, со впалыми щеками и такой же несчастный, прибитый своей азиатской кармой, которая срабатывает, как часы, по крайней мере, – на этом островке, где царит смешение кровей. Метисация – наше спасение. По крайней мере, если не пытаться ею манипулировать как национальным девизом в речах какого-нибудь министра-фольклориста.

Дочка моя совсем отбилась от рук. Она буквально срослась со своей накрахмаленной и выутюженной формой, которую снимала за четыре часа до того, как лечь в постель, и с повязанным на шее тугим безупречным узлом галстуком. Мы готовы были выражать солидарность по отношению к кому угодно, но только не друг к другу. Вместе со всем народом мы отправляли сахар и кофе в Чили, одежду и игрушки – жертвам землетрясения в Перу, обувь – вьетнамцам, учителей и врачей – в Никарагуа и, наконец, мужей и братьев – солдатами в Африку. Кофе, сахар, одежда, обувь, игрушки распределялись крайне скудно. Отчасти поэтому наши мужчины с такой готовностью срывались с места и записывались добровольцами куда и на что угодно. Дочка получала хорошие оценки исключительно потому, что готова была выполнять любое, самое бессмысленное задание. Временем перемирия у нас была ночь. Спали мы вместе на полуторной кровати, и не потому, что нам этого хотелось, а потому, что кровати тоже мало-помалу исчезали, разлетаясь в разные концы света, как ковры-самолеты из арабских сказок. (Какая уж тут постельная лирика!) В конце концов кровати просто перевелись. Одеяла, похоже, также превратились в империалистическое изобретение, с которым надлежало бороться и изничтожать его всеми доступными способами. Устав от напрасной вражды и пользуясь тем, что дочка рядом, я нежно целовала ее в лоб и прижимала к себе, словно желала от кого-то защитить.