Синтия Озик - Роза

Мне стыдно и пример-то привести. Извращения! Что Стелла, извращенка, напридумывала про твоего отца! Она крадет всю правду, грабит, ворует, и этот грабеж сходит ей с рук. Она лжет, и эта ложь вознаграждается. Новый Свет! Поэтому я и разгромила свой магазин! Потому что тут сочиняют лживые теории. Университетские ученые делают то же самое: для них люди — объекты исследований. В Польше когда-то была справедливость, а здесь — одни социальные теории. И все потому, что в их системе не осталось ничего от римского права. Нечего удивляться, что и юристы не лучше бродяг, что питаются отбросами, отбросами воров и лжецов! Слава Б-гу, что ты пошла по стопам деда и взялась изучать философию, а не право.

Поверь, Магда, мы с твоим отцом были из обычных семей — под «обычными» я имею в виду уважаемые, порядочные, образованные. Приличные люди с хорошей репутацией. Его звали Анджей. У наших семей было положение в обществе. Твой отец был сыном ближайшей подруги моей матери. Она была из обращенных евреек, замужем за католиком: если хочешь, можешь оставаться евреем, а можешь и нет — тебе решать. У тебя есть право выбора, а выбор, говорят, это единственная свобода. Мы были помолвлены и собирались пожениться. Мы бы и поженились, а Стелла меня оговаривает, чтобы освободиться от дерьма, что накопилось в ней самой. Твой отец не был немцем. Да, меня насиловал немец, и не единожды, но я была слишком больна и зачать не могла. У Стеллы ум от природы извращенный, вот она и придумала тебе в отцы какую-то сволочь, эсэсовца! Стелла все время была со мной, что я знаю, то и она. И в их бордель меня не отправляли. Никогда этому не верь, моя львица, моя снежная королева! От меня тебе лжи быть не может. Ты чиста. Мать — источник сознания, совести, основа бытия, как говорят философы. Тебе я никогда не скажу неправды. В других случаях, не отрицаю, я иду на обман — когда это необходимо. Не сообщай правды тем, кто ее недостоин. Стелле я говорю то, что ей нравится слышать. Мое дитя погибло. Погибло. Она всегда этого хотела. Она всегда к тебе ревновала. У нее нет сердца. Даже теперь она верит, что я тебя потеряла, а ты — ты живешь в Нью-Йорке у нее под боком, камнем можно добросить. Пусть думает что хочет; у нее, бедняжки, мозги набекрень; ты есть, и для меня это главная радость. Мой желтый цветок! Лепесток солнца!

Как удивительно было держать ручку: всего-то — отточенная палочка, струящая лужицы закорючек, ручка, изъясняющаяся — ну не чудо ли это! — по-польски. Замок, отпирающий язык. В остальное время язык прикован к зубам и нёбу. Погружение в живой язык — и вдруг такая чистота, такая мощь, могучая способность создать историю, рассказать, объяснить. Обратить вспять, отсрочить!

Солгать.

Коробка с шалью Магды так и стояла на столе. Там, где ее оставила Роза. Она надела лучшие туфли, красивое платье (полиэстер, «не мнется» — на ярлыке внутри); причесалась, почистила зубы, налила на щетку дезинфицирующей жидкости, всосала ее через нейлоновую щетину, быстро прополоскала рот. Подумав, сменила трусы и лифчик: для этого нужно было снять платье и снова его надеть. Губы подкрасила слегка — растерла пальцем капельку помады.

Наведя красоту, залезла на коленях в кровать, упала ничком в простыни. Марионетка, погрузившаяся в сны. Затемненные города, надгробия, бесцветные гирлянды, черный огонь в сером поле, зверюги, насилующие невинных, женщины с разверстыми ртами и мечущимися руками, и мамин голос зовет. Несколько часов мучений живыми картинами — и стало смеркаться; к этому времени она окончательно уверилась, что тот, кто сунул ее трусы к себе в карман, — преступник, способный на любую низость. Унижение. Разложение. Стеллины извращения!

Обратить вспять, отсрочить. В лифте ничего, в вестибюле ничего. Она шла опустив голову. Ничего белого нигде не мелькнуло.

На улице уже помигивали неоном сумерки. Скрипучая смесь жары с обволакивающей пылью. Мимо неслись машины — огромные пчелы. Для фар было еще рано: в низком небе соревновались две диковинные лампы — багровое солнце, круглое и блестящее, как желток с кровью, и шелково-белая луна с серыми венами горных цепей. Висели одновременно — по обеим сторонам длинной дороги. Накопившийся за день жар тяжеленной штангой поднимался с тротуара. Ноздри и легкие Розы насторожились: пахло горелой патокой. На дороге ее трусов не было.

Вечерами в Майами никто не сидит в четырех стенах. Улицы запружены гуляющими и наблюдающими; все что-то ищут — бедуины, бродящие без дорог. Моросят дурацкие флоридские дожди — такие легкие, короткие, зыбкие, что на них и внимания не обращают. Неоновые буквы, узоры, картинки, так же мигающие сквозь внезапный дождичек. Вспышка молнии над одним из отелей с балконами. Роза шла дальше. Кругом идиш. Караваны старых пар, сцепленных локтями, ползли, петляя, к прохладе пляжей. Пески не знают отдыха: их месят, по ним ходят толпы народу; вечерами совокупляются под одеялами, под светящимся неоном низким небом.