Шарлотта Роган - Шлюпка

Я сказала Генри, что никогда его не разлюблю, но о свадьбе заговаривать не буду до лучших времен, чтобы он не подумал, будто я хочу воспользоваться его болезнью или иными обстоятельствами, которые так его подкосили; на прощанье мы поцеловались, я пообещала во всем его поддерживать, точно так же, как он, вне всякого сомнения, в трудный час поддержит меня, и отправила его домой. «Решение остается за тобой, — сказала я. — Можешь на меня рассчитывать, но давить я не стану». Меня затрясло от усилия, которого потребовали эти слова; притом что я не могла позволить себе, даже в такой напряженный момент, отбросить практические соображения, мне было не все равно, что творилось в истерзанном уме Генри.

После его ухода я поднялась к себе в чердачную каморку и набросала ответ своему возможному работодателю, сообщив, что на следующей неделе готова приехать в Балтимор. Расписание поездов я не изучила, не продумала и другие обстоятельства, но ведь главное — принять решение; меня подстегивали мысли о сестре, которая прислуживала кому-то в Чикаго, и поочередные сомнения в возможности и невозможности задуманного. Надписав конверт, я кое-как помолилась и вложила письмо между последними страницами фолианта Библии, который даже мама теперь не перелистывала; думаю, там оно лежит и сейчас.

Генри появился уже на следующий день, больше похожий на себя. При виде его я заколебалась, боясь обмануться, но при этом не хотела, чтобы он сорвался с крючка наших взаимных обещаний. В то же время меня охватил холодок страха оттого, что я могла неправильно истолковать ситуацию: не исключено, что Генри подталкивало ко мне брожение ума и общее смятение, которое испытывают мужчины на распутье. Нельзя было сбрасывать со счетов и такие возможности, как недуг или нервное расстройство, а потому я оставила при себе крутившиеся на языке вопросы, понимая, что единственный способ докопаться до истины — это дать Генри выговориться.

Я заранее надела блеклое платье и подвела глаза, чтобы они выделялись на моем пепельно-бледном лице. Не скажу, что это был маскарад или камуфляж — просто форма общения. Мне хотелось внушить Генри, что расставание с ним выше моих сил. Но при этом надо было ему показать, что я, лишенная себялюбия и настырности, внесу неоценимый вклад в его личную жизнь и карьеру.

— Должен принести тебе извинение, и не одно, — чопорно заговорил Генри с едва уловимым лихорадочным блеском в глазах. — Я поступил скверно; больше такое не повторится.

Он помедлил, и я испугалась, что это конец всему и что он намерен оставить в силе предстоящее бракосочетание, объявленное на измятой странице «Нью-Йорк таймс». До роковой даты оставалось менее четырех недель. Он перебесился и возвращается к невесте, а я сяду на поезд и отправлюсь в Балтимор, скорбя над утраченными грезами… Но Генри открыто смотрел мне в глаза, и то, что я увидела в его взгляде, растопило сковавший мне сердце холодок: я опять позволила себе помечтать. Я позволила себе надежду.

Мне хотелось броситься к нему и вытрясти из него неохотные слова, чтобы хоть как-то прояснить свою судьбу. Но я замерла как статуя, и, хотя нас разделяло добрых три фута, меня обожгло жаром его тела.

— Гореть мне в аду за то, что поступаю так с Фелисити, — выговорил Генри, — но женюсь я на тебе.

Он объяснил, что рубить сплеча нельзя, поскольку их семьи связывала давняя дружба. Я не возражала, чтобы он до поры до времени помалкивал о моем существовании, — это даже придавало особую прелесть нашим тайным встречам. Про невесту я не расспрашивала, но, думаю, было вполне простительно — а может, совершенно непростительно — предполагать, что она стала заложницей каких-то надежд и в конце концов порадуется свободе не меньше, чем Генри, вне зависимости от того, кто из двоих поймет это первым. Когда я высказала свои соображения вслух, Генри по-детски обрадовался, как будто к нему пришла любимая тетушка, пряча за спиной подарок. Ни он, ни я не верили в мою гипотезу, но она позволила Генри усомниться в мотивах Фелисити ровно настолько, чтобы сделать следующий шаг.

Утром Лизетта заметила какой-то предмет, качавшийся у правого борта. Оказалось, это чепец Ребекки, и я зажмурилась, чтобы, чего доброго, не увидеть в воде саму Ребекку Фрост.

Мэри-Энн в голос расплакалась. Она тоненько всхлипывала, и от ее стонов могло бы разорваться сердце, если бы моя жалость не осталась далеко в прошлом, уступив место четкому осознанию того преимущества, что шлюпка стала на двух человек легче. И вообще, слезами горю не поможешь. На меня накатило такое раздражение, что я уже готова была ее придушить. Миссис Грант, сидевшая через два ряда впереди, пробралась назад, втиснулась между нами и обняла Мэри-Энн. Та хлюпала больше часа — почти две смены откачки воды, а потом затихла и уснула на неподвижном плече миссис Грант, но моей досады от этого не убавилось. Зачем потакать слабостям? Может, другим тоже хотелось привалиться к миссис Грант, только я ее побаивалась и никогда бы не решилась напроситься. У нее к каждому был свой подход, но меня она ни разу не приветила.