Михаил Липскеров - Жаркой ночью в Москве...

Так вот, княжна посмотрела на меня с типической русской жалостью, во второй раз затянулась пахитоской и выдохнула надпись:

– Жалко мне вас, Мишель. Увы, ноблес не оближ заключить вас в объятия моих ног, но кое-какой минет я вам могу доставить.

Я вздрогнул. Княжна снова затянулась, и я снова прочитал:

– Вы не подумайте, я не такая. Это всего во второй раз… Или в шестой… Не помню… Но уж никак не больше чем в одиннадцатый. А что было в прошлом месяце я и не говорю, очень деньги были нужны.

Я от сырости за окном и какой-то непонятной лени превозмочь себя не мог. Она упала на колени у моих красивых ног. Ее пальчики заструились по пуговицам моей ширинки, сбросили подтяжки, стянули с ног чешую кальсон… Обрезанный мой не подавал признаков жизнедеятельности. Не было в нем гордости. Не было в нем перспективы. Он даже не сделал какого-либо движения в сторону приоткрывшихся губ. Княжна стояла передо мной на коленях с полуприкрытыми глазами и полностью открытым ртом, в него чуть не залетела спасающаяся от дождя синичка. (В те года на Первой Мещанской еще водились синички. А сейчас, сколько ни открывай рот, воробья ни… не дождешся.)

Я тихо поднял брюки и влез в карман…

А после того как я вышел из Центра репродукции человека, где академик Михаил Васильевич вставил в мой обрезанный штырь и они (обрезанный и штырь) стали стоять как из ведра, я пришел к двухэтажному особнячку на Первой Мещанской и нацарапал на стене надпись: «Княжна Танька Персоль-Гуторская – блядь».

Вот вам история телефона 282-04.

Налейте, налейте скорее вина, рассказывать больше нет мочи. Налили, налили, выпили… (Это я о себе. У нас есть иногда такая привычка – говорить о себе в третьем лице.) И тут зазвонил телефон. На определителе высветилось 282-20-3… Снимаю трубку.

Так вот, как я говорил, точнее, писал, на определителе моего телефона высветился номер 282-20-3… А дальше ничего не высветилось. Хотя должно было бы. Потому что в ночь моих поисков свободного места, в которое я мог бы излить свою грусть и печаль, телефонные номера были семизначными. И тут таилась какая-то закавыка, какая-то интрига.

Мне в жизни неоднократно приходилось размышлять. По разным поводам. Так, года два я размышлял над проблемой квадратуры круга, дошел до двести восемьдесят четвертого знака после запятой и смог остановиться только после того, как в условиях стационара роман Карцев с телевизора поставил вопрос о раках по три сегодня и по пять, но вчера. В течение пяти дней я мотался из сегодня во вчера и обратно, но раков не обнаружил. Вообще! Никаких! Ни по три, ни по пять. Пока на шестой день, который, собственно говоря, был ночью, ко мне в палату не пришел Жванецкий и не сказал под большим секретом, что раков вообще не было. А было полкило креветок, которые своим ходом пришли из бухты Нагаева, с которой начинается близкая всему советскому народа Колыма. Пришли креветки в Одессу из человеколюбия. Потому что канистра пива – вот она, а раков ни по пять вчера, ни по три сегодня со времен Гражданской войны не было. И у трудового народа сложилось твердое убеждение, что Гражданская война шла между пивом и раками. И раки проиграли. Потому что канистра пива – вот она, а раки?.. Эмиграция, философский пароход и вообще утечка раков на Запад. Вот креветки и приползли с бухты Нагаева. С того места, с которого начинается Колыма. А в философском (ничего, что я два раза поблизости употребил слово «философский»? Не погрешил ли я в смысле семантики и семиотики? А если и погрешил, то и хрен бы с ним) смысле логического построения географической сути с бухты Нагаева начинается не только Колыма, но и родина. Образно выражаясь, а я всегда выражаюсь образно, родина начинается с зоны. И ею заканчивается. Потому как, образно выражаясь, а я всегда выражаюсь образно, могила – это та же одиночная камера. И, как полагал я той ночью, на картинке в родном букваре должна быть не сто раз целованная Есениным по пьяному делу березка, а сцена шмона в лагпункте 24/16. Кстати, ничего не имею против целования березок по пьяни. Бывают в этом состоянии дела покруче. Я как-то в конце девяностых на банкете в Колонном зале допился до такого состояния, что вошел в один туалет с Зюгановым. О чем я говорил? А, о картинке в букваре со сценой лагерного шмона. У Глазунова бы хорошо получилось, ему вообще массовые сцены удаются. И название картинки – «Шмон нашей родины». Жаль, на натуру уже не выехать. Нету ее, натуры. В натуре. Ну да для Глазунова натура не обязательна. Залудил сто шестнадцать портретов – от черепа лошади, в которой таилась погибель князя Олега, до всех святых, в земле русской воссиявших. И на фоне крестов. И вот здесь-то самая лажа и есть. Глазунов – глашатай реализма, а тут… Не было крестов в лагпункте 24/16. Только таблички со стершимися номерами. Поэтому шел бы Глазунов… Шел, шел и дошел бы наконец.