Станислав Золотцев - Статьи и рецензии

Если перед нами не полнокровный психологический портрет, то что же это? Но автор не был бы верен себе, не дополнив его. быть может, самым красноречивым штрихом: «Однажды у него на даче мы бродили с его племянницей, моей ученицей… Девчушка рассказывала, какой „дядя С. весёлый и смешной“…

Дело не только в том, что „устами младенца…“: это тот самый мазок, который делает всё изображение не просто живым, а — достоверным. Так и во всех повествованиях Л. Сергеева, они захватывают не тем, что зовётся „правдоподобием“, неким „сходством с оригиналом“, нет, „стариканы“ из-под его пера явлены нам скульптурно-зримыми, во плоти и крови, скорее, в силу „неправдоподобной правды“ изображения» Не исключаю, что иные читатели, далёкие от нынешних и тем паче былых внутрилитературных миров и мирков, усмехнутся недоверчиво и сотрясённо, — дескать, и это творцы стихов и прозы (да ещё и для юных!), и это наши духовные наставники? ужас — ведь греховодники все несусветные, выпивохи отчаянные, а уж но женской части… тут просто приличных слов не найдётся, чтоб обозначить безобразия сих «ходоков»… отнюдь не к вождю. Хотя и но линии «вождизма» многие из них тоже не самым приличным образом отметились: одни рвались к начальственным креслам в «департаменте литературы», другие прилюдно злословили в адрес столоначальников, но ради издания своих «бессмертников» и даже ради мизерного увеличения тиража рвались наперегонки целовать оным не только пятки… И так далее, несть числа их нарушениям не то что святых заповедей, но и элементарных норм морали, в грехах они, как бродячие псы в репьях, — такими изобразил даже самых близких ему друзей-приятелей Л. Сергеев. Так не воскликнет ли читатель его книги с ироническо-горестыой усмешкой: тоже мне, писатели, пастыри духовные! И не добавит ли: так, может, и впрямь правы те «новорусские» швидкие «культурные революционеры», что продолжают справлять уже давно начатые «поминки» но литературе прежних лет, коль её создатели такие негодники?

…Не воскликнет. В том я почти уверен, — если, конечно, хоть сколь-либо развитым чувством юмора обладает сей гипотетический читатель. (Равно как, заметим, и «герои-антигерои» сергеевской прозы — дабы не обижаться на автора; а это, по слухам, кое с кем из них уже происходит). И вовсе не только и не столько потому, что Л. Сергеев и себя, «любимого», не жалеет, да какое там! — драконит свой светлый образ так, что поистине за голову хватаешься: достало же сил человеку, чтобы язвы и пороки своей личности на такой показ выставлять. (Опять же в скобках замечу как давний знакомец Леонида: по моему, он всё же явно «перехватывает» порой в этом самобичевании, — быть может, не желая выглядеть в читательских глазах «приукрашенным» самим собой в сравнении с выведенными им кандидатами в ад)… Но не в том, говорю, дело. А в тех качествах, которые отличают и пронизывают плоть творений Сергеева, становясь в них самим «воздухом»; наименования этих свойств происходят от слова «добро». Доброжелательность, добросердечие, добропорядочность. И просто — доброта, участливое отношение к человеку, о котором говорит писатель в данный миг.

Тут надо глянуть по принципу «от противного». Даже и от очень противного временами… Ведь сколько мемуарно-докумен-тальных сочинений, живописующих внутрилитературную действительность (и чаще всего именно в «цедээловском» формате) нам всем довелось прочесть в недавние, да уже и в давние времена. И в большинстве своём эти сочинения оставляли — в лучшем случае — тяжкое впечатление. Нередко и с примесью чувства брезгливости. Ей-богу, тошнотворное ощущение осталось у меня от большей части подобных воспоминаний, коих я иначе как «разоблачительскими» назвать не могу. Мерзопакостно на душе становилось, когда узнавал из подобных мемуаров «подноготную» видных, а то и виднейших, просто выдающихся литераторов минувшей эпохи. А в финале всегда задавал себе вопрос: а к чему, а для чего мне всё это было узнавать, а что это добавило в моём восприятии к их творческим обликам?! Да ничего… Что они были грешными, земными людьми со своими многими слабостями и недостатками, — так это я и так знал, будучи знаком с ними, а что сам не видал, о ком-то — так и сам же домыслить мог. Так зачем? Мне показали людей, увязших в «соре», — но не показали как из него растут стихи и другие чудеса словесности, — так зачем мне этот «сор»?

…О ком бы из своих сотрапезников, собутыльников и прочих «стариканов» ни писал Леонид Сергеев, такого вопроса и всех сопутствующих ему негативных чувств у меня не возникает. Уверен, не возникает их и у других читателей его книги. О ком бы ни повествовал Сергеев — рассказывает о главном: о таланте. О том, за что все грехи прощаются, даже смертные. В портрете любого из персонажей его («цедээловской») прозы видим некий штрих, свидетельствующий о том, что перед нами — человек не из ряда, но именно незаурядный. Вот хоть эти малопримечательные, но для меня знаковые строки в обрисовке одного из детских драматургов: «По сути, М. всегда был настроен на праздник… (на работу, на любовь)», Вот и все эти старые греховодники, в какие бы тяжкие ни ударялись они — главным для них оставались две этих двуединые стихии: работа и любовь. Любовь и работа. Что может быть важнее для художника? Всё прочее — «сор»!