Олег Зайончковский - Петрович

Но что значили эти слова «спокойной ночи» в его обстоятельствах… Погасив лампу, Петрович вытянулся на тетиной тахте и замер, наблюдая, как комната обретает черно-белые неверные очертания, проявляется, словно пересвеченное фото. Потолок и стены озаряли отблески немеркнущей Москвы. Город за окном не спал, потому что для него погаснуть и остановиться означало бы катастрофу и гибель. Город, широкий, распластанный, как морской скат, был, подобно этой рыбе, обречен на пожизненное движение…

Но и к Петровичу, лежавшему неподвижно, сон не шел этой ночью. Сон не шел, и не шла Вероника… Только время шло.

Но вот лилия на подоконнике едва заметно качнула широким листом. Петрович не услышал — он просто почувствовал: наконец-то. Наконец-то она, его желанная, ступила на тропу любви… Не потревожа ни единой половицы, Вероника вошла будто по воздуху и… пала к нему в объятия, вмиг обретя плоть и страсть… Фикусы и лилии потрясенно молчали в своих горшках, но… не могла молчать тетина тахта. Глупая старая деревяшка! — понимала ли она, что это был пик ее карьеры…

Петрович подумал: хорошо бы сейчас, как в словесной детской игре, «погрузить на баржу» весь мир от буквы «а» до «я» включительно и… затопить эту баржу в глубоком месте.

Так оно и случилось, как он хотел, — в эту ночь и Москва с Митрохиным, и тетя Таня (прости, дорогая) — весь мир с его глупым вращением пребывал по ту сторону действительности.

А с Петровичем и Вероникой происходило вот что: они предавались любви. Из всех вопросов их сейчас занимал только один, хотя оба они знали на него ответ:

— Ты меня любишь?

— Да.

Без счета спрашивали они друг друга и без счета отвечали — без счета раз и без счета времени. Потому что не только вещественный мир, но само время в эту ночь великодушно удалилось. Нет, время не хотело прервать их любовный полет, и не оно его прервало. Есть еще один ограничитель у всякого полета — это собственная сила крыльев, которая, увы, не беспредельна. Хорошо стричь небо, парить упоительно, но приходится, приходится опускаться на землю, чтобы не пасть на нее бездыханным.

А опустившись на землю, небожитель — хочет или нет — начинает слышать ее звуки, чувствует ее содрогания. Вот лифтом прострелило дому позвоночник; вот что-то длинно обрушилось в мусоропроводе. Где-то затрепетал проснувшийся водопроводный кран и, пискнув по-птичьи, умолк. Первый кран разбудил остальные. Вскоре дом уже подрагивал всеми своими панелями, словно от топота приближающейся конницы. Вентиляционные отдушины его заговорили людскими голосами, и канализация недружно, но повсеместно салютовала навстречу утру… Баржа всплывала.

Петрович привстал на локте и всмотрелся в лицо Вероники. Ее глаза в темноте мерцали без мысли — одной только нежностью.

— Ты не спишь еще?

— Сплю, — ответила Вероника, сладко потянувшись.

— Я хочу тебе кое-что сказать.

— Про любовь? — Она протянула руку к его губам.

— Нет… — Он поцеловал ее пальцы. — Не про любовь.

— Тогда… может быть, завтра?

В голосе Вероники прозвучала истома, а в словах здравый смысл; поэтому Петрович отступился, не стал продолжать. Даже если завтра уже наступило — с этим сообщением можно повременить. Серьезные разговоры и судьбоносные решения — все подождет, пока спит любимая.

И все-таки завтра наступило — оно лишь обошло с флангов комнату, где юная парочка заснула в капустном орнаменте смятых и влажных еще простыней. Однако на другом фронте, тети Танином, активные действия уже начались, — и начала их сама обороняющаяся сторона. «Пора!» — угадала тетя сквозь сон — и упреждающим точным выпадом подавила на тумбочке вражескую артиллерию. Довольная своим успехом, она полежала с минуту, потом сказала себе: «Ну так…» — и рывком села в кровати, что в ее возрасте делать небезопасно. Приняв вертикальное положение, тетя Таня спустила ноги на пол и завозила ими в поисках шлепанцев. Сначала правый, потом левый, шлепанцы были найдены легко. Не глядя, она потянулась к торшеру и дернула за шнурок. Свет, едкий, словно мыло, брызнул из-под абажура, но тетя знала утреннюю ярь своего торшера и предусмотрительно зажмурилась. Вот до этой минуты события развивались, как им положено, но когда тетя Таня открыла глаза, то получила удар посильнее вспышки света. Горький факт предстал ей со всей очевидностью: кушетка, на которой она вчера уложила Веронику, была пуста! Увы, тетя Таня, человек не шлепанец, — он не всегда остается там, где его положишь с вечера… Сухое тетино тело сотряс кашель, но это был не обычный утренний кашель курильщика, а усиленный возмущением.