Олег Зайончковский: Петрович

— Фу-у! — бабка скривилась брезгливо и презрительно. — Ах ты застранец! Ну так и стой теперь в гомне — пущай мать тебя отмывает.

Так он и стоял, пока не явилась, увы, далеко не в первых родительских рядах, Катя, усталая и поблекшая после трудового дня. Петрович видел, как бледнеет она, слушая обстоятельный Татьяны Ивановнин рассказ о его злодеяниях.

— И к тому же… — воспитательница выразительно потянула носом, — вы чувствуете?

— Чувствую, — глухо отозвалась Катя, и румянец ненадолго вернулся на ее лицо.

— Может быть, пройдете в туалет? — предложила с ухмылкой Татьяна Ивановна.

— Нет, — ответила Катя, — только не здесь.

Они вышли на улицу. Катя была печальна.

— Куда же мы теперь? Ведь в троллейбус с тобой нельзя… а, Петрович?

Он помотал головой: нельзя.

— Придумала! — Она встрепенулась. — Пошли на Волгу.

И они, избегая людных улиц, отправились к реке — туда, где заводские задворки должны были скрыть небольшое и в общем-то нестрашное гигиеническое мероприятие. Это незапланированное путешествие позволило обоим вернуть до некоторой степени душевное равновесие, хотя местность, выбранная ими, не радовала глаз. Минуя обширную свалку какого-то ржавевшего железа, Петрович даже вспомнил Генрихово выражение:

— Бесхозяйственность!

Катя, молчавшая до этой минуты, усмехнулась:

— А по-моему, дружок, бесхозяйственность у тебя в штанишках. Вот где бесхозяйственность…

Дело было сделано быстро и без ненужных свидетелей. Великая река смыла и унесла маленький грех маленького человека.

Они с Катей вернулись домой утомленные, потому что у обоих был тяжелый день. Но события, притом весьма неожиданные, Петровича еще ожидали. Сначала шушукались женщины, потом к ним подключился пришедший с работы Петя. Все поглядывали в окно. И только когда Генрих, важным циркульным шагом прошествовав через двор, увенчал собой семейный пейзаж, в большой комнате состоялся пленум. Через полчаса в детскую заглянула Катя:

— Идем, — сказала она Петровичу.

— Куда?

— Идем, идем… Генрих зовет, — и улыбнулась.

В большой комнате взволнованный Петя ходил туда-сюда. Ирина трогала его за плечо, пытаясь успокоить. Генрих сидел прямой на диване и внушительно договаривал:

— …никуда ты не пойдешь, и не унижай себя скандалом, Петр. Мы все уже решили.

— Ты решил.

— Хорошо… я решил.

Петрович слушал, не понимая, но чувствуя, что происходит что-то важное. Генрих умолк и некоторое время внимательно смотрел на внука.

— Что, Петрович, — молвил он вдруг со странной, не идущей ему нежностью, — говорят, плохо тебе в детсаду?

Все уставились на Петровича, а он, мрачно нахмурясь, молчал. Он-то молчал, но две самовольные большие слезины набухли в светлых глазах, повисели немного и, скатившись по щекам, упали и канули в ворсе фамильного ковра.

— Конец, — сказал Генрих, и голос его стал привычным, командным. — Больше ты туда не пойдешь. Завтра Ирина возьмет за свой счет, а потом мы что-нибудь придумаем… Только смотри, — он усмехнулся, — в моих ящиках не рыться.

Петрович не мог даже по-настоящему обрадоваться, так он был потрясен. Выходило, что весь большой и налаженный состав их семейной жизни во главе с локомотивом Генрихом менял свое расписание ради него, самого малого из своих пассажиров. Ого! Теперь не для него по утрам будет скрежетать ненавистный гимн… Впрочем, насчет гимна он заблуждался.

Позже этим вечером, когда выкупанный до телесного скрипа Петрович уложен был в свою кровать и, сладостно дрожащий, укрыт, подобно озимой травке, медленно опустившейся огромной простыней; когда легкий зуд у переносицы предвещал уже скорый сон, в детскую пришел Петя, чтобы пожелать ему спокойной ночи. Он уже протянул руку к выключателю, как вдруг, обернувшись, лукаво улыбнулся:

— А что, Петрович, сдается мне, сегодня ты счастливо обделался?

И, не дождавшись ответа, погасил свет.

Дни чем дальше, тем больше уступали ночам в их извечном противостоянии. Ирина объяснила Петровичу, что так всегда бывает осенью: год стареет, и дни его укорачиваются так же примерно, как у стареющего человека — это она знала по себе. Все это были проделки времени, к которым Петрович старался привыкнуть.

Человек вообще ко всему может привыкнуть, кроме чулок и рисовой каши. Ирина, например, довольно быстро освоилась на пенсии. Сначала она казалась растерянной, но скоро пришла в себя: составила новый план жизни и вернула себе ясность духа. Домашним она объявила, что займется своими ногами, ну и, конечно, Петровичем. Неизвестно, что Ирина делала с ногами, похоже, только гладила их и парила в тазике, зато Петрович сполна вкусил ее забот. Ирина, не будь она Генрихова жена, печатными буквами составила ему на листочке полный распорядок дня — не только одного, но и всех последующих. Однако, не полагаясь на Петровичеву исполнительность, она сама методично и неуклонно направляла все его действия, сверяясь с собственными параграфами, словно они были ниспосланы свыше. Поначалу Петрович пришел в отчаяние: даже в саду у него случались передышки, а тут никаких. Подъем, гимнастика, умывание, еда, чтение, прогулка, еда, сон, прогулка, арифметика, «др. занятия» (по Ирининому усмотрению) — и так навсегда, присно и вовеки. Вечером ему полагалось сесть на колени к Кате или Пете и отчитаться в том, как провел он истекший день: что делал, что читал, да слушался ли Ирину.