Джоанн Харрис - Пять четвертинок апельсина

Часа в три мать поднялась, зажгла лампу и записала что-то в альбом. Я, конечно, не могу утверждать, что эта запись наверняка относится к тому моменту – мать никогда никаких чисел не ставила, – и все-таки почти уверена, что это написано той самой ночью.

«Сейчас стало гораздо хуже, чем прежде, – ползет по странице ее мелкий-мелкий почерк, словно цепочка муравьев, выпачканных фиолетовыми чернилами. – Лежу и не знаю, удастся ли хоть ненадолго уснуть. Нет ничего хуже бессонницы! Кажется, даже безумие и то принесло бы какое-то облегчение».

А чуть ниже, под рецептом ванильного пирожного «картошка», нацарапано: «Я вся поделена на части, как циферблат этих часов. В три утра, пожалуй, что угодно сочтешь возможным».

После этого она и отправилась в ванную за морфием. Эти таблетки хранились рядом с бритвенным прибором покойного отца. Я слышала, как она открыла дверь спальни, как скрипнули полированные доски пола под ее влажными от пота ступнями. Потом брякнули пилюли, которые она вытряхивала из бутылочки, звякнула чашка, когда она наливала себе воды из кувшина. Скорее всего, то, что она в течение шести часов крутилась и не могла уснуть, в конце концов и вызвало у нее очередной приступ мигрени. Впрочем, теперь это уже неважно; приняв морфий, она моментально отключилась, словно кто-то погасил лампу. И я, повалявшись немного, осмелилась встать.

Ренетт и Кассис еще спали; с улицы из-под толстых штор затемнения просачивался бледный, какой-то зеленоватый свет. Я решила, что сейчас, наверно, уже около пяти; у нас в спальне часов никогда не было. Я села, ощупью отыскала в полутьме одежду и прямо в кровати быстро оделась. В нашей маленькой спальне я ориентировалась отлично. Послушав, как дышат во сне Кассис и Рен – он более поверхностно, с легким присвистом, – я, ступая почти бесшумно, прошла мимо их кроватей и исчезла за дверью. Мне еще много чего надо было переделать, прежде чем их будить.

У двери материной спальни я помедлила, хорошенько напрягая слух. Оттуда не доносилось ни звука. Я знала, что раз уж она приняла таблетки, то, скорее всего, будет спать как убитая, но рисковать было нельзя: а что, если она проснется и поймает меня? С превеликой осторожностью я повернула дверную ручку, и вдруг доска под моей босой ногой скрипнула, да так оглушительно, словно взорвалась шутиха. Я замерла с поднятой ногой, прислушиваясь к дыханию матери – вдруг проснется? Нет, она дышала по-прежнему ровно, и я проскользнула в комнату. Один ставень на окне остался открытым, и в комнате было почти светло. Мать лежала поперек кровати. Ночью она ногами спихнула с себя одеяло и простыни; одна подушка тоже валялась на полу, а вторую удерживала ее отброшенная в сторону рука. Голова матери под каким-то на редкость неудобным углом свисала с кровати, распущенные волосы мели пол. Я ничуть не удивилась, увидев, что рука ее покоится как раз на той подушке, в которую я засунула узелок с апельсиновыми корками. Я опустилась возле нее на колени. Дышала она медленно, с трудом. Под темными, как синяки, веками беспорядочно двигались глазные яблоки. Я медленно и очень осторожно сунула пальцы внутрь той подушки, на которой покоилась ее рука.

Вынуть узелок оказалось нетрудно. Я быстро нащупала его, подтащила к прорези и, крепко вцепившись в него ногтями, вытянула из потайного убежища. В один миг он благополучно оказался у меня на ладони, а мать даже ни разу не пошевелилась. Только глаза ее продолжали метаться туда-сюда под темными веками, словно все время следили за чем-то ярким, ускользающим. Рот у нее был полуоткрыт, по щеке на простыню сползла нитка слюны. Повинуясь внезапному порыву, я сунула мешочек с корками прямо ей под нос, предварительно помяв его как следует для усиления апельсинового запаха; она что-то жалобно прохныкала во сне, отворачивая голову от запаха и хмуря брови. Тогда я, убрав мешочек поглубже в карман, принялась за дело, на всякий случай поглядывая на мать, словно на опасного зверя, который, возможно, только притворяется спящим.

Для начала я подошла к каминной полке, где всегда стояли часы, тяжелые, с круглым циферблатом под позолоченным стеклянным колпаком. Они выглядели несколько странно, как-то чересчур помпезно над простой черной каминной решеткой и совершенно не вязались с остальной обстановкой спальни, но мать получила их в наследство от своей матери и считала одной из самых больших своих ценностей. Я приподняла стеклянный колпак над часами и осторожно перевела стрелки назад. На пять часов. Потом на шесть. И опустила колпак на место.