Айрис Мердок - Монахини и солдаты

Но почему Красная Армия не перешла Вислу? Так мучающийся бессонницей Граф продолжал спор с отцом. Действительно ли это было циничное желание, чтобы немцы уничтожили их предполагаемых противников, цвет, элиту Польши, страстно желавшей независимости? Когда Красная Армия вошла в Варшаву, та была пуста. Больше того, самой Варшавы больше не существовало, ее сровняли с землей. Никаких признаков человеческого жилища, кроме тысяч и тысяч наспех вырытых, свежих могил. Отец был несправедлив к русским, их линии связи, слишком протяженные, были разрушены, обычное дело на войне, так думал Граф, ворочаясь без сна в постели. (Почему Ганнибал не пошел на Рим? По той же причине.) Отец был несправедлив и к Гомулке. Те люди были патриотами, которые пытались и по-прежнему пытаются проложить путь к «польскому социализму». Что еще они могли сделать, кроме как вести рискованную игру, чтобы предотвратить новое появление русских танков в Варшаве? Церковь не уничтожили, она еще существовала, как драгоценное свидетельство сохранявшейся свободы. Следовало ли отцу возвратиться домой? Но что значит «следовало» и каким был этот «дом»? Извечное «что произошло бы» с человеком перед лицом морального долга, возможности выбора и неизменно враждебных обстоятельств. Потом Граф снова задумался обо всем этом ужасе. Что дали эти страдания благородных, смерть храбрых? Была ли когда иная страна столь злобно обречена на уничтожение своими соседями? Англичане разрушили Ирландию, но как-то мимоходом, не имея злого умысла. Тогда как История, подобно Бисмарку, казалось, поставила себе задачей «извести Польшу под корень».

У Графа не было никаких иллюзий относительно нынешнего положения его страны, не переживал он и от того, что ее положение явно было не лучшим. Страх России, с которой приходилось сосуществовать, жизнь под властью коммунизма — все это был иной мир, где моральные проблемы выглядели иначе. В основе всех государств присутствует частица зла. Там зло проступает очевидней, резче. Он видел порчу, душевную ожесточенность, бюрократическое бессердечие, что нельзя было отнести на счет Истории или России. Он постоянно пытался узнать, кто сидит за решеткой и за что, кто попал в ловушку, кто стал жертвой шантажа, кого заставили замолчать. Он не вынес бы жизни в Польше. Но не мог не верить (может, это и была сентиментальность), что у его страны, несмотря ни на что, высокое предназначение, что ее стремление к свободе личности и духа невозможно подавить. Было в этой стране нечто реально существующее, древнее, уникальное и неистребимое, над чем мог по-прежнему гордо реять красно-белый стяг. (Часто казалось, что этот гордый стяг крепко держит в твердых руках католическая церковь.) И в мыслях он связывал эту идеальную символическую Польшу со страданиями угнетенных повсюду, с упорными диссидентами, отказывающимися идти на компромисс с тиранией, которые писали памфлеты, произносили речи и несли плакаты, пока их не сажали в тюрьмы или отправляли в трудовые лагеря, где, после своей короткой и, казалось бы, бесполезной борьбы за свободу и достоинство, они медленно умирали в безвестности.

Граф пошел на кухню и поставил вариться картошку. Он любил картошку. Открыл банку ветчины и, когда картошка была почти готова, сварил суп из пакетика. Перенес все в гостиную, выпил кружку супа, съел картошку с ветчиной и завершил ужин куском имбирного кекса. Выпив немного разбавленного красного вина, открыл Карлейля, его «Фридриха Великого». Бойня истории в подаче Карлейля не давала пищи для раздумий. «Война была окончена. Фридрих уцелел. Зависть не могла преуменьшить его славу. Если он не завоевал столь обширных пространств, как Александр, Цезарь и Наполеон, если на поле брани не одержал побед, равных победам герцога Мальборо и Веллингтона, все же он дал не превзойденный никем в истории пример того, как ум и решимость способны одерживать верх над многажды превосходящими силами противника и крайней враждебностью фортуны. Он с триумфом вошел в Берлин…» Радио рассказывало Графу о событиях в Камбодже. Затем оно поведало ему о продолжительности жизни плодовой мушки. Дальше шла программа музыки Возрождения. После нее — выступление политика-лейбориста, посвященное расовым отношениям, Граф даже знал говорившего, члена парламента, друга Стэнли Опеншоу. Видно, Граф был способен слушать радио и одновременно читать Карлейля. И не только это, но еще и думать весь вечер о Гертруде.

Гай и с ним Гертруда сотворили для Графа нечто вроде чуда, введя его в круг «своих». Само их безграничное великодушие сделало этот процесс менее напряженным, не требующим объяснений. Естественно, открытие Гая, его «феномен», приняли с распростертыми объятиями, даже, можно сказать, ласково, могло ли быть иначе? Поначалу его не интересовало, а они, наверное, и думать об этом не думали — как они воспринимают его: молчаливого человека без родины и без языка, неловкого и стеснительного, которого надо было вежливо вовлекать в разговор, бледного и высокого, с волосами не пойми какого цвета, то ли пепельными, то ли седыми, впрочем, никому до этого не было дела. «Где Гай откопал нашего Графа?», «Чем он занимался до того, как мы открыли его?» — такими небрежными вопросами они обменивались. Они неизменно были с ним любезны, но сквозь эту любезность сквозило легкое безразличие. Они, возможно, даже видели в нем человека спокойного, уравновешенного! Они спасли его от небытия, от давящего одиночества, и все же он оставался для них тенью, нелепым призраком. Впрочем, повторял себе Граф, все это так и не так. Гертруда и Гай были по-английски сдержанны в проявлении чувств, однако и достаточно свободны от условностей, чтобы относиться к дружбе со всей серьезностью. Если он часто бывал у них дома, то только потому, что они часто хотели его видеть.