— Ты не находишь странным, Тревис: когда надо обнять «взрослого», приласкать его, или понести на руках, или поцеловать, — эмоты такие грациозные и ловкие, а когда они делают свои дела, — становятся совсем неуклюжими.
— На то они и эмоты, — решительно заявил Тревис.
У Карин имелось достаточно состоятельных знакомых, но среди них не было никого, кто владел бы целым особняком из бурого песчаника, да к тому же в районе Грамерси-парка. Снаружи дом был очень красив; изящные балконные перила кованого железа увивала глициния — сейчас она только-только зацветала, а с приходом лета ее пышный цвет и вовсе скроет их из виду. Внутреннее убранство дома сочетало в себе роскошь и аскетизм. Тревис не стал захламлять комнаты антикварными диковинами — в каждой стояло лишь несколько со вкусом подобранных вещей. Он повел Карин по всему дому.
— Надо же, не думала, какой огромный... Ого! Ничего себе! Это то, что я думаю?
— Хепплуайт [7] Хепплуайт — возникший в XVIII веке стиль мебели, красного дерева; славится своим изяществом и тонкостью отделки (назван по имени столяра-краснодеревщика Дж. Хепплуайта (George Hepplewhite)).
, да, а это кресло работы мастерской Фрэнка Ллойда Уайта — сделано в Чикаго в тысяча девятьсот седьмом.
Он показал гостье большую спальню и смежную с ней спальню для эмота.
— Неплохо устроено. — Карин уже настолько расслабилась, что не боялась говорить банальности.
Тревис мягко улыбнулся:
— Это еще не все.
Они поднялись по крутой и высокой как «американские горки» лестнице на один этаж, где располагались еще две смежные комнаты - одна для «взрослого», вторая — для его спутника, а этажом выше — еще две.
— Это то, чего я хотел после... ну... в общем, я решил, что лучше, если ночами Брайон будет всегда рядом — чтобы приободрить меня, когда понадобится, обнять, да мало ли что. Знаю, большинство отправляет своих эмотов ночевать в спальню под крышей, но... понимаешь....
— Понимаю, — сказала Карин, и это было правдой.
Они выпили марочного бренди, сделанного в год обвала на Уолл-стрит. Тревис закурил вожделенную «Параграс перфекто». На антикварном патефоне «Виктрола» поскрипывала антикварная же пластинка - Шаляпин, «Песня бурлака». Они сидели лицом друг к другу в подходящих по стилю креслах эпохи арт-деко с полукруглыми спинками, инкрустированными черепаховым панцирем. В глубине комнаты, скрытые полутьмой, на огромной тахте развалились их эмоты, прихлебывая сладкий лимонад и робко, как подростки, поглядывая друг на друга.
Карин захотелось, чтобы этот вечер длился вечно. Она уже выпила три порции бренди, и это после двух бутылок вина на двоих и порции мартини с водкой в баре «Ройялтона». Однако пьяной она себя не чувствовала - скорее наоборот. Точно, переборов единым махом страх перед свиданиями, она стала свободной, открытой для иной близости. Карин решила: раз можно в любой момент позвать Джейн, ничего не случится, если она позволит себе такое интимное, по сути, дело, как ночевка в доме приятеля.
— Ты, вижу, устала, — заметил Тревис, когда Шаляпин на скрипучей пластинке несколько раз подряд пропел о волжских просторах, и Ма Рейни по меньшей мере трижды провыла «Титаник мэн блюз». — Если хочешь, Брайон отведет вас с Джейн наверх и покажет, где вы будете спать.
Карин вся подобралась. К ней тут же подошла хмурая Джейн — попросту не могла иначе. На ее стройном — для такого роста и комплекции — запястье висели их сумочки.
— Думаю, не стоит. Как-нибудь сами найдем. — Карин встала и спокойно посмотрела на Тревиса сверху вниз, впервые заметив, что глаза у него голубого, точь-в-точь как небо, цвета. — Тревис... — Она говорила искренне, и голос ее словно стал глубже. — Я хочу поблагодарить тебя за все — за угощение, за напитки, за то, что пригласил в свой прекрасный дом... Это так... клево.
Когда она умолкла, все засмеялись — словечко тоже было из подросткового жаргона, как и «свидание».
С тех пор, как Карин и Джейн покинули комнату, прошло уже много времени, а Тревис все еще сидел, прихлебывая бренди и покуривая сигару.
Наконец, прочистив горло, он позвал Брайона и, когда огромный, с внушительной внешностью кельта эмот появился сзади, протянул к нему руки и сказал слово, которым непременно заканчивал свой день: «Неси!»
Брайон бережно поднял Тревиса — обняв одной огромной ручищей под спину, а другой нежно обхватив ноги, точно нес гигантского младенца, - аккуратно вышел из комнаты и, поднявшись по угловой лестнице, направился в большую спальню. Поставив Тревиса на ноги возле кровати эпохи Наполеона Третьего, Брайон принялся ловко и заботливо раздевать его, — под старомодным костюмом обнаружилось сначала нижнее белье от Кельвина Кляйна, а потом уже и крепкое, сильное тело здорового мужчины тридцати пяти лет.
Читать дальше