Татьяна Щербина - Крокозябры (сборник)

Лето у меня прошло в разъездах, мыслях о разводе и поисках работы. Осенью я позвонила Тане. Удивительное это было время, когда телефон трезвонил беспрерывно, по нему говорили часами, в доме было броуновское движение гостей, при этом еще успевали что-то делать, не меньше, чем потом, когда жизнь претерпела евроремонт. У Тани был совершенно убитый голос. И она стала рассказывать:

— Я бью его головой о батарею. Ничего не могу с собой сделать. Не выношу, всякое терпение кончилось. В Испанию он, видишь ли, уже не едет, только через три года, а пока привез из своего Мухосранска мамочку, и мы живем втроем в однокомнатной квартире. Вот так.

Я никогда не слышала, чтоб кто-то — не потерявший человеческий облик алкаш, не уголовник какой, а из знакомых — бил человека головой о батарею. Тем более тихая, скромная Таня. Это был шок.

— Так выгони их обоих, иди жить к родителям — это ж не жизнь!

— Не могу. Я беременна. — Таня сообщила это как печальное известие. Почему же, думала я, не дается то, чего больше всего хочешь? Ну почему Тане не подвернулся Иностранец, почему ее жертва этому идолу — брак по расчету — убила и сам расчет? Расчет — это же надежда, а у нее и надежду отняли. Я отмечала это уже не раз: как вопрос жизни и смерти, так непременно ничего не получается.

— Тань, давай по порядку. Ты хотела выйти замуж за иностранца ради чего — ради свободы. В результате: ради свободы ты в неволе.

— Ага, в тюрьме. Лучше было оказаться в тюрьме у Софьи Власьевны, чтоб Софья Васильна защищала. — Она усмехнулась: — Юмор висельника.

— Может, сделать аборт?

— Поздно. Я слишком поздно узнала.

— Давай увидимся, что ли. Я вот развожусь…

— Везет тебе! (А это у меня в очередной раз загорелась табличка «…если осталось бы жить один день» — вот и решила не откладывать.)

Мы не увиделись. Таня чувствовала себя заключенной, и папа-защитник защитить не мог. Он сам толкал ее к «перспективному» браку. Сошли на нет и наши телефонные разговоры, но года через три Таня объявилась. За это время у меня уже пронеслась целая жизнь, а Таня продолжила будто с того же места: «Лист уже там, мне осталась только свекровь, но недолго ей из меня кровь пить. Звоню попрощаться, уезжаю навсегда, с дочкой», — говорила она о сбывшейся мечте все тем же траурным тоном, который взяла себе с момента замужества — будто надела паранджу, и та приросла.

— Не слышу радости в голосе, — и я почувствовала, что говорю это почти что чужому уже человеку.

— Откуда ж быть радости, если из огня да в полымя? Не хочу его видеть, вот и тяну с отъездом, но срок вышел. Дипслужба, свои правила.

Встречаться Таня по-прежнему не хотела. Она ничем, кроме дома, не занималась, а у нас это считалось стыдным. Равно для женщин и для мужчин — без всякого феминизма так вышло. И как раз девушки, предназначавшие себя на экспорт, мечтали чаще всего о свободе ничего-не-деланья. Быть женой, не зарабатывать, не искать места в социуме, растить детей или не растить — как скажет господин, который по определению богат и непьющ. Даже не так: здесь надо было занять «экологическую нишу» муравья в муравейнике, а там — стать белым человеком. Ничего расистского в виду не имелось, но выражение было ходовым.

Танин отъезд неумолимо приближался. Наконец дата была назначена, билет и диппаспорт выданы. Таня паковала чемоданы, напоследок решила пройтись по Москве. Попрощаться с родным городом. Дошла до гостиницы «Националь» и зашла в тамошнее кафе. Это раньше ей туда было нельзя — она ж не валютная проститутка, — но жену советского дипломата наверняка не выгонят. Заказала кофе и берлинское печенье — это было единственное место в Москве, где изредка, прямо у входа в кафе, на улице, продавали белые картонные коробки с этим неслыханным деликатесом. За соседним столом сидела компания французов, понадобилось что-то перевести, она подала реплику с места. «Вы говорите по-французски? Какая удача! Идите к нам за столик!» Это были какие-то бизнесмены-инженеры и их адвокат. Родная речь. Носители языка. До сих пор она видела только одного, нашего, на дипломном курсе, избегавшего ненужных контактов. В адвокате она узнала именно того Иностранца, которого так долго искала. Они гуляли по летней ночной Москве, советской Москве, в которой ночи были черны как космос, и только рубиновые звезды светились над Кремлем. Невидимая эта Москва все равно казалась прекрасной. Они гуляли и завтра, и послезавтра, свекровь таращила глаза на внезапно изменившуюся невестку, а та с блаженной улыбкой отвечала: «Я так счастлива, что скоро улечу!» Через несколько дней он позвал ее уехать с ним в Париж. И улетел. Пора было лететь и ей. Тут-то Москва снова стала обшарпанным, затерянным на краю земли островом невезения.