Канта Ибрагимов - Аврора. Канта Ибрагимов (rukavkaz.ru)

— Уже был, еще пойду, все сделаю, — сказал Ломаев.

В тот же вечер, после Ломаева, вновь пришла в больницу жена, и она сама сообщила:

— Не волнуйся, все делаем. За упокой ее души и Мовлид, [20] Мовлид (арабск.) — религиозный обряд. и Еса [21] Еса (арабск.) — заупокойная молитва. — каждый день, как положено.

— Спасибо, спасибо, — шепчет Цанаев.

Он не плачет, он держится, а на лице его — тоже маска-ухмылка, искривлено лицо, и врачи, не ему, а жене говорят, у Цанаева идет вялотекущий микроинсульт — лицо скривилось, одна рука почти атрофировалась, речь исказилась, но он все же жене с трудом сказал:

— Спасибо тебе… Прости меня за все. Я жил, как умел… Просьба одна, отвези в Чечню, в родном селе, на родовом кладбище похорони меня.

Жена плакала, а он попытался усмехнуться:

— Хм, даже в этом не умастил, сам не уехал, теперь придется тебе «груз 200» тащить… Прости, ни в чем и никому не товарищ… Аврору не спас.

— Не кори себя. Все предписано судьбой, — плачет жена над ним. — А ты обязательно поправишься… Я останусь с тобой ночевать.

— Нет, — чуть ли не закричал профессор.

Он по жизни всегда боялся доставить окружающим беспокойство, даже в виде своей болезни и надвигающейся смерти, которую он теперь с неким тревожным предчувствием ожидал. Однако во всем этом трагизме, как ученый-исследователь, он предвидел однозначную новизну переходного момента, когда одна фаза существования перейдет в иную, а это межфазовое состояние в неординарных средах всегда сопровождается флуктуацией, моментом переходного взрыва, — словно «точка росы».

Такое состояние бывает не у всех людей, а лишь у необыкновенных, какой, как он считает, безусловно была Аврора. И он, побывав рядом с ней, как бы заразился этой неординарностью, если не характера, то судьбы. И банальная смерть на больничной койке — не его удел. По крайней мере, он этого очень не хочет, и ему кажется, он об этом мечтает и словно ощущает, что от нее идет этот импульс, этот своеобразный посыл. И это может произойти лишь в интимной обстановке, лишь когда он будет один. Поэтому Цанаев так не хочет, чтобы жена оставалась на ночь. Даже медсестра не должна рядом быть.

И когда он остался в палате один, то он каждую минуту смотрел на телефон, ноутбук включен — никаких посылов и сообщений. А лекарства и снотворное свое дело делают — к сумеркам он просто провалился в сон, словно уже положили в могилу. Но он не умер, и пробуждаясь, как наяву, он увидел ее — Аврору! — печальную, повинную, грустную, да во всем белом, ангельском, ярком!

Он проснулся, будто бы ожил — в палате полумрак, а он явственно ощущает что-то новое, родное, близкое — перебивая застоялый запах лекарств, здесь витает и ее запах, ее аромат и ее дух. Он схватил телефон — новых сообщений нет. Нажал клавиатуру ноутбука — то же самое.

А у него сердце застучало, забило тревогой, как барабан в ушах, и пульс — словно по лестнице поднялся. И ему противопоказано вставать — утка рядом, да вопреки всему он ходит в санузел. И сейчас был, омовение сделал. Будет лежа молиться, за Аврору Бога просить. Только дверь ванной прикрыл, а в палате, как наваждение, — чувствуется вновь манящий куда-то аромат ее тела.

Он свет включил, лекарства выпить, замер: на тумбочке, уже слегка потемневший, измятый конверт. Он взял осторожно послание, почему-то понюхал — застоялая сырость подвала. Хотел бережно раскрыть, не получилось, руки дрожат, но когда он увидел ее почерк — с ним случилось чудо! Как в детстве, когда на Новый год ему родители дарили долгожданный подарок, — вот такую же он испытал радость и такое необыкновенное удовлетворение, как некий итог, намекающий — жизнь прожил не зря!

А что еще больному, пожилому человеку надо?

От этого простого человеческого счастья он тихотихо заплакал, и эти последние слезы, словно живительный родник, оросили его искривленное болезнью лицо, так что эта маска-ухмылка, как у Авроры, вмиг сошла, лицо разгладилось, успокоилось. И сквозь слезы, без очков, он не должен был на маленьком, как салфетка, использованном листке видеть этот очень маленький, расплывающийся, неразборчивый почерк, но он всю ночь плакал и всю ночь ее тихий, умоляющий, любящий голос просил:

«Уважаемый Гал Аладович! Дорогой Гал! Ты, действительно, Бог Солнца, моего Солнца, моей судьбы! Если в моей жизни было счастье, а оно было, то это — Ты!

Дорогой Гал! Вряд ли это письмо до Тебя дойдет, но я верю, я надеюсь, что Ты меня услышишь, поймешь, поможешь.