Канта Ибрагимов - Дом проблем

Идя пешком от вокзала, на площади Орджоникидзе у некогда неприступных, даже людьми обходимых зданий, республиканского КГБ и МВД, он увидел толпы людей, есть и вооруженные, и тут клич — штурмом брать оба здания. А в этих зданиях, уже в сумерках ни одна лампочка не горит, ни одного сотрудника не видно. А Ваха почему-то вспомнил любимую игру футбол, так ведут себя игроки, когда игру явно сдают либо с детьми играют, точнее заигрывают.

А потом Мастаев дошел до центра, тут уже не политический митинг, не религиозный зикр, [103] Зикр (араб.) — понимание. а та же толпа обросших людей с пренебрежением ко всем перегородила движение, хотя рядом пустующая площадь, устроила лезгинку под дикий крик, свист, выстрелы.

— «Тоже осень, ноябрь, революция», — подумал Ваха, — «дальше еще хуже должно стать. Неужели?»

Он свернул на проспект Победы и словно попал в иной, ласковый мир. Центральная аллея города — сплошь платановый клен; величавые, полувековые деревья, под ними ровные, постриженные ряды вечнозеленого кустарника вероники черной и всюду опавшие, красивые, пожелтевшие листья. На них будто сели стрекозы и двукрылки плодов клена. Со времен митинга улицы не подметают, листья лежат плотным ковром, так ласково, заманчиво шуршат под ногами. А вот один листочек полетел, в свете только зажженных фонарей свершил в воздухе какие-то замысловатые пируэты и буквально упал в руки Вахи, заставив его улыбнуться, напомнив, что есть иной мир, где царят любовь, гармония, искренность и поддержка родных. И что он видит! Прямо перед ним, тоже в сторону «Образцового дома» идет высокая стройная девушка — это ее давнишнее сиреневое пальто — Мария! Вмиг он догнал ее и, даже не понимая, что делает, вручил ей пойманный кленовый лист. Бледная, похудевшая, стала в явном оцепенении, в ее темно-синих большущих глазах замешательство, а он, как всегда, с ходу ляпнул бы что на уме, да икота спасла:

— Я-я-я, — он замялся и произнес наконец, что должен был. — Я не смог быть, прими мои соболезнования по поводу отца.

Она его удивила, поблагодарив по-чеченски. Медленно, как и прежде, тронулась, он рядом, не зная, что сказать. А она вдруг вновь остановилась, и теперь слабо улыбнувшись:

— Я тебя поздравляю.

— С чем поздравляешь?

— Не с чем, а с кем. С рождением сына, — на ее лице проявилось былое изящество. — А ты, небось, и не знаешь. Сама только что услышала. Ведь я с твоей женой вместе училась.

— М-мы развелись, — выпалил Ваха.

— И в этом мы поравнялись, — сказав это, она смутилась. — Ой, что я говорю, прости.

Молча они дошли до перекрестка с улицей Мира. Став на красный свет, они словно видят впервые, уставились на проходящий трамвай, и тут под скрежет колес Мария выпалила:

— Ты ведь эту Деревяко сюда привез, — и следом, пытаясь от него уйти, она средь потока машин ушла. Однако у самого входа во двор остановилась, поджидая его, прямо глядя в лицо, сказала: — Прости. Я никого, тем более тебя, не обвиняю. Просто у меня, кроме Руслана и мамы, никого нет! — она торопливо пошла.

— Стой! — требовательно, но умоляюще крикнул Ваха, она оглянулась. — Ты еще играешь? — ее сильно удивил вопрос. После небольшой паузы она в задумчивости произнесла:

— Вернулась в филармонию, но не могу, — быстро пошла, и он вслед:

— Ты играй, сыграй, как прежде, Мария.

В чуланчике Баппа со скрытой радостью сообщила Вахе, что она стала бабушкой. Ваха не мог себя представить отцом, он все еще думал о Марии. Внезапно зазвучала музыка, страстная, густая, тяжелая — Бах!

Баппа выскочила во двор, через минуту вернулась:

— Мария, с ума сошла. Сразу видно, что мать русская: не успела отца похоронить — окно настежь — музицирует.

Словно услышав это, музыка прекратилась. Тишина, которую с повинной в голосе нарушила мать:

— А хорошая была музыка. Даже у меня что-то здесь схватило, — она сжала платье на груди, села на диван. — Сынок, твои выборы кончились? Пойди, приведи в порядок вывеску, а то новая власть ругаться будет.

Была уже ночь, когда Ваха стер слово «проблем» и очистил «образцовый», восстановив название «Образцовый дом». А наутро в подъезде все увидели прежнее: «Мария, я люблю тебя!»

Еще в древности говорили — не дай Бог жить в эпоху перемен.

Осенью 1991 года в Советском Союзе, и тем более в Чечне, перемены во всем, к тому же радикальные. Так, президент Чечни — советский генерал, каждый вечер выступает перед телезрителями, на чеченском говорит очень плохо, а перейдя на русский, видимо, не ведая об ином, словно на плацу, — вся риторика военная: он призывает к какой-то войне, к газавату, объявляет всеобщую мобилизацию.