Канта Ибрагимов - Дом проблем

Как протест, уже ночью Ваха среди кучи послевоенного мусора, что грудой валяется во дворе, нашел вывеску «Образцовый дом». В чуланчике ее тщательно отмыл, отполировал и, как профессиональный строитель, с пролетарской твердостью водрузил на прежнее место, снизу красным приписал «Дом проблем». И, как торжество справедливости, в подъезде обновил надпись «Мария, я тебя люблю!»

Покидая «Образцовый дом», он чувствовал себя бодро, потому что все было на положенном месте. Правда, в аэропорту, когда билет уже был в руках, его настроение стало портиться: мобильный Кнышевского все время вне зоны. И тут звонок — номер засекречен, голос Митрофана Аполлоновича надломленный, чугунно-чужой:

— Ваха, Ваха, я у тебя в чуланчике. В «Образцовом доме», в Грозном. Возвращайся скорее, — он еще что-то на чеченском сказал, но этого Мастаев не понял. Зато понял, что чуланчик теперь ловушка, а оглядевшись, заметил — его «ведут».

Он мог попытаться скрыться. Да подумал, а что он такого натворил? Восстановил вывеску? Ну и что? На то у него и справка дурака в кармане. Нет, тут что-то серьезней. Кнышевский явно в беде, и он на такси помчался в город.

Во дворе те же люди. Их гораздо больше. Вновь пытаются сорвать вывеску «Образцовый дом» и даже у Мастаева спросили — кто это натворил?

— Позвоните в Москву, — брякнул он.

Дверь в чуланчик заперта, ничего особенного, и только войдя, Мастаев сразу увидел — потайной ход Кнышевского — настежь. Интуитивно он хотел было сделать шаг назад.

Ощущая себя не иначе, как героем, Мастаев понимает, что его, по мифологическому сюжету или намеку, прямо или иносказательно, но проглотит чудовище.

По легенде, хотя жизнь нельзя примитивно проецировать на миф, герой — это борец за новое, это созидатель, а чудовище — это тиран, это закостенелая древность. Но такого даже ненормальное воображение Мастаева не могло представить.

В чувство его привел голос Кнышевского. Чуть позже он сообразил — находится в гроте, в древнем гроте, которому не одна сотня лет.

В горах Чечни гроты встречаются часто. Сам Мастаев видел их не раз. Чеченцы, в том числе даже Ваха, из-за догматического суеверия, эти гроты не трогают и никого к ним не подпускают. Наверное, поэтому слабо знают свою историю. Однако за время последних войн многие традиции горцев пошатнулись. Вот и здесь с первого взгляда Ваха сразу определил: что этот грот уже не раз служил местом заточения. Вот надпись — «Вик. Лиманов. Омск», его тезка — «Ваха — Урус-Мартан — 1996». Есть и еще менее четкие, трудно разобрать.

Гроты бывают естественные — в пещерах, и рукотворные — сложенные из камня, без всякого скрепляющего раствора, щели не видно, и никакие землетрясения и даже авиабомбы их не разрушили: так строили наши предки! Какие усыпальницы, какое отношение к уходящим в иной мир! А теперь здесь заживо погребают.

Мастаев не знает, где он находится, но знает, что в родных горах. А вот Кнышевский все еще большевизмом страдает, все время твердит:

— Репрессирован, репрессирован, расстрелян. Ведь я знал, что плодами революции пользуются лишь подлецы-проходимцы.

— Это вы и о себе… значит, плебейская революция, что предсказывал Плеханов, все же свершилась?

— Замолчи, замолчи, болван!

— Я-то замолчу. Но чтобы отсюда выбраться, надо знать причину — за что мы здесь?

— Эй, вы, — видимо, снаружи многое слышно, грубый окрик на чеченском. — Вам нечего выбираться. Рядом с теми и ваши косточки будут лежать.

Узники перешли к противоположной стене, где нет оконного проема, и их, наверное, не услышат. Ваха сел и грубо усадил рядом совсем раскисшего Кнышевского.

— Митрофан Аполлонович, — все же на полушепот перешел он, — сейчас не коммунизм. В крайнем случае, за мои шалости могли бы спокойно в чуланчике грохнуть, и никто не заплакал бы, разве что сын. Но тут деньги — деньжищи. У меня их нет и никогда не было. Скажите правду, и мы найдем выход.

— У-у! — заскулил Кнышевский, и с треском рванул последние пуговицы на сорочке. — Я ведь знал, чувствовал. Почему не бежал? Почему? Ведь свои, свои же грабят, — он стал плакать.

— Э-э, тут хныканьем не поможешь, надо, наоборот, на сердце чудовища с гиканьем плясать.

— Ну и пляши, дурак!

— А что не танцевать, посмотрите, как нас содержат. Я так разве что у вас ел.

Действительно, условия созданы впечатляющие: почти дневной свет — аккумулятор снаружи; пара армейских нар, как лавки; одеяла и подушки; параша еще не использованная, какая бывает в карцере; ну а питание — такого и в санатории не бывает; все свежее, и в горах такое не приготовишь, не зря через ночь шум вертолета. А вскоре, вроде на третий день, прямо с утра борт. Снаружи не то что оживление, а целое действо.