Валентина Фролова - Севастопольская девчонка

В сорок первом меня на свете не было. Маму призвали в армию первой. А отец только через полгода после мамы добровольцем ушел на фронт.

Но вообще-то соотношение сил и характеров в нашей семье совсем не то, что на этом снимке.

С отцом моим можно обо всем говорить. А вот с мамой…

Ничего меня так не мучило, как предстоящий разговор с ней.

Я уже знала, что мама сегодня же заболеет. И, что главное, она тоже придет в ужас:

— Терять год? — скажет мама и сразу пойдет к буфету за валидолом. — Ты отлично знаешь, что виновата сама! Поезжай с Леной и сдавай — хочешь на основной, хочешь на факультет курортологии!

Я ничего не говорю, мама у меня — не тетя Вера. Но иногда она понимает то же самое, что тетя Вера: что, например, надо спешить и, если не удалось взять в жизни то, чего хотелось, то надо брать, что подвернулось. А если вдруг подвернулась курортология, то тогда и жалеть не о чем!

Если мама — не тетя Вера, то это только потому, что мой отец — не Ленкин отец.

Я стояла на балконе и смотрела на трех ребятишек, игравших внизу под окнами. Это дети Бутько, нашего соседа.

В нашем доме столько моряков, что их хватило бы на команду эсминца. И столько отставников, что, когда во двор приходит лектор, лекции никогда не срываются.

Но я не знаю человека более интересного, чем Бутько.

В начале войны ему было, как мне сейчас: неполные восемнадцать. А парень был здоровенный, прямо выдающийся. Отец говорит, его весь Севастополь знал под кличкой Яша-слон. Работал он грузчиком.

Когда начались налеты, детей по ночам стали увозить на Большую землю. Катера наскоро крепили. Даже якорей не бросали: немцы разнюхали и почти каждую ночь налетали. С высоты — бомбы. На детей. Храбрые!

Летом море смирное, лежит в берегах. Или чуть набегает пеной на камни… зализывает раны и обиды. По-настоящему черное оно только зимой.

Дул шальной норд-вест баллов в семь по Бофорту. Когда Бутько пришел к причалу, волны заливали берег до самых скал и пристанских построек. Детишки (их было человек сто пятьдесят) стояли под дождем.

На одном из катеров порвались швартовы. Корму вздыбило вверх на шквальной волне. И в темноте, на глазах у всех синий якорный огонь одного суденышка стадо заносит на якорный огонек другого. Все катера могли разлететься в щепы.

Бутько подбежал к отвязавшемуся катеру, схватил канат, когда тот уже падал в воду, и, отскочив, уперся ногами в кнехты. Он тянул на себя трос до тех пор, пока к нему не подбежали матросы. Они перехватили канат, все вместе затравили концы. А Бутько стоял, стараясь отдышаться и обтереть лицо, все в морских брызгах. Но не смог обтереть. У него на руках порвались сухожилия… Теперь он даже бриться не может сам, его жена бреет.

В том управлении, где отец старшим прорабом, Яков Михайлович работает экспедитором. Сколько я его знаю, он всегда стоит на очереди на квартиру. Ему дадут квартиру по семье. Пройдет года три-четыре, и опять оказывается семья не по квартире.

Сейчас у них вот-вот родится уже седьмой.

Мама, когда видит тету Наташу беременной, каждый раз удивляется:

— Опять?!

И у мамы так круглеют глаза, что видно, что ей даже смотреть-то на все это страшно.

Живут Бутько всегда на первых этажах. И, наверное, все скопом, досаждают куда больше тем, кто живет над ними, чем верхние им. В этом шуме Бутько топнет ногой:

— Цыц!

И смеется:

— А с ними в жизни теплее как-то.

Отец много раз советовал Бутько перейти на другую работу, чтобы в управлении быть, не ездить за материалами — ведь ему трудно. Но Бутько отказывается.

— Был грузчиком и остаюсь грузчиком, — говорит он. — Только раньше на своей спине мешки с цементом таскал, а теперь на машинах вожу. Вот родился бы

женщиной, тогда другое дело, поменял бы работу: в детский сад в няньки пошел.

Бутько — единственный мужчина, который хотя бы в шутку жалеет, что не родился женщиной.

Я смотрела с балкона на его славных пацанов и думала, что у мужчин все не так, как у женщин. Бутько — самый добрый человек из всех, кого я знаю. Но его доброта — это совсем не та доброта, что у женщин. Женщина дала соседке в долг три картошки, когда у той суп варится, и считает себя очень доброй.

А Бутько… Нет, я знаю, конечно, тогда в ту ночь, когда он первый поймал канат и потянул катер на себя, он не думал, что потеряет руки. Он думал только, что надо поймать канат, что надо спасти катер и не дать ему разбить своим корпусом соседние катера, — и все.