Уильям Сэнсом - Старик в одиночестве

Отталкиваться назад было еще труднее, чем двигаться вперед: нужно было перемещать весь мертвый груз тела. Но тут ему удалось согнуть себя в бедрах и коленях, и носок высвободился. Не отдыхая дольше, чем он сам себе назначил — только бы сошла горячая пелена боли и можно было перевести дыхание, он снова двинулся наискось вперед.

Седая голова упиралась в твердый линолеум. Вокруг желтела потертая старая кухня, и он потихоньку волочился вперед. Мысли разбредались по пути. Он часто вспоминал о стариках, которые оставались одни в комнате безо всякой помощи, старые заметки в газетах о людях, которых находили спустя много времени, после того, как они умирали от голода или от несчастного случая. Вокруг не было никого, они оставались за закрытой дверью, которую никто не навещал: но ни за что не мог он поставить себя на их место. «А сейчас это случилось со мной, — подумал он, — вот так и случилось». И все‑таки он не мог этого осознать, потому что надежда и необоримый трепещущий дух были еще слишком велики. Всё это случалось с другими, и так их было жаль, но он не мог пожалеть сам себя. Он вспомнил о Милли в далеком Ванкувере, всегда остававшейся для него маленькой девочкой — как она откусывала ломоть хлеба с вареньем больше ее большеглазой рожицы и капризно пищала сквозь молочные зубы: «Хочу еще хлеба с валеньем», а взрослые подмигивали друг другу. Сейчас, лежа на боку, старик выдохнул распухшими губами эти же слова вслух: «Хочу еще хлеба с валеньем». Память закостенела от жесткого линолеума: «Хлеба с валеньем», но чувство отцовской ответственности придало ему силы потянуться чуть напряженней, потому что Милли была его девочкой, и только ради нее он должен был сейчас напрягаться, они перепутались в его уме: Милли, Лотти, Том — все его подопечные, а он, медленный, жилистый, упорный старик выгребал за них всех, особенно за Лотти, и у него прибавилось сил. Он уже не был никчемным пенсионером, у которого только и дел, что получать фунты на почте да экономить пенсы у мясника, а мужчиной, взявшимся защитить жизнь певуньи со злющими глазками, букетика желтых перьев, которая только от него на всем свете могла получить зернышки и кров.

Двигаясь наискось от пудинга, он увидел слева дверь в стене напротив окна. До пудинга было дальше, чем до двери, и, вспомнив о канарейке, он понял, что не в пудинге, а в двери было ее спасение: если ему удастся доползти до двери, он, может быть, выберется на площадку и закричит, и, может быть, его услышат, или он бросит вниз галстук, воротничок или ботинок, если только сумеет его снять. В последний раз он посмотрел на воду, напряг пальцы и потянулся в другую сторону — к двери.

Он добрался до двери через два часа и в изнеможении опустил голову. Снова был полдень. Высоко в небе стояло жаркое солнце, и на кухне снова пахло линолеумом, плетеной мебелью, крошками и высохшим жиром. Но из‑под двери тянуло другим свежим воздухом, между полом и дверью была щель, через которую виднелась лестничная площадка и свобода. Его глаз на полдюйма от пола видел серый лестничный свет, а носом он различал запах лестничной пыли и вдыхал сладкий запах воли.

Старик поднял руку к дверной ручке: пальцы не доставали на несколько дюймов до одинокого фарфорового кругляша. Он перевернулся на бок, взгромоздился на другую руку, прижав ее всем весом, и заставлял свои пальцы забираться все выше и выше. Он дотянулся до ручки. Кончики пальцев потрогали ее гладкую поверхность, но ни на что большее он не был способен. Нельзя было и надеяться обхватить ручку кругом и повернуть ее. Неуклюже приподнятый, на последнем дыхании, он скреб ручку пальцами, силясь повернуть, но движения получались легкими, будто женщина тремя пальцами поправляла выбившуюся прядь.

Наконец, он позволил себе опуститься, понимая, что это не к добру. Тяжело дыша на полу, он почувствовал, как подкатила к глазам позабытая мука: он плакал в последний раз тридцать или сорок лет назад, но сейчас слезы не проступили: слезные протоки пересохли. Он сотрясался рыданиями, которые только уродовали рот, когда со вставных эмалевых зубов оттягивались назад живые губы.

Далеко внизу вдруг послышались голоса и шаги! Лицо было стиснуто рыданиями, и он расслышал их, только когда они уже почти приблизились к лестничной площадке.

— Там люк в крыше, можете через него, — говорила женщина, — а дымоход направо у следующей двери. — Где бы мне взять воды? — вежливо спросил хриплый мужской голос. — Мне нужна будет вода для цемента.