Марта Кетро - Вдохнуть. и! не! ды!шать!

Дежурила я как-то в ночь. Все угомонились вроде, я свет погасила, кроме настольной лампы, сижу читаю. Слышу шорох — смотрю, этот мальчик идет, с которым она дружила. И ее с собой ведет. Спрашиваю — куда? В туалет. Я еще умилилась так, вот, думаю, какой мальчик хороший, сестренку себе нашел, заботится. Потом и второй прошмыгнул, дружок того, первого. Я как-то не придала этому значения. Господи, что я знала-то, в нашей семье все было по-людски, братья меня на руках носили. Они умерли уже оба, одного в тюрьме зарезали, другой спился, никого не осталось родных.

И вот так они ходили каждое дежурство. И девочка ведь ни звука, что туда, что обратно. Смотрит перед собой и идет. Потом я и на дневных дежурствах начала присматриваться. Все-таки очень изменился ребенок. И таблетки начала выбрасывать, я ее как поймала за этим, как она лекарства в туалет спускает, так такое меня зло взяло, у нас в городке эти таблетки по такому блату достают, у кого только в ногах не вываляешься, а она тут позволяет себе… Ну, я ее оттаскала за волосы, чтоб дошло. Я ж не знала.

А на дневных дежурствах тоже было интересно. Только что была, сидела, книжку читала, ей из дома присылали книжки — хвать, нету. Увели. Ну, увести, слава богу, было куда, углов-то немерено, все не обыщешь. Полчаса прошло — сидит читает, только личико как каменное и на вопросы не отвечает.

Потом она мне все рассказала. Просто подошла к посту и рассказала. Они, говорит, сказали, расскажешь — убьем. Так вот, говорит, я рассказываю. Слушайте, говорит.

Что я могла сделать? Это было мое последнее дежурство. У меня через два дня была зашита. Я даже не помню, как ее звали, ту девочку. Люба, что ли? Нет, вру. Надя. Надя ее звали.

Знаешь, ты мне сразу понравился. Я сразу поняла, что это ты.

Еще даже до того, как ты взял меня за руку и увел оттуда, нет, гораздо раньше, еще когда ты только вошел и вертел головой, словно искал кого-то, я сразу поняла, что это ты, и кого ты ищешь, тоже поняла.

Не надо, я сама, там сложная застежка, я сама, вот так, теперь ты меня видишь, ты ведь тоже сразу меня увидел, ты просто боялся ошибиться и оглядел сперва всех, кто там был, и только потом подошел, а я знала, что ты подойдешь, я ждала, что ты подойдешь и скажешь: пойдем со мной, — не бойся, теперь все будет хорошо. И ты подошел, и сказал это. И по имени назвал.

Я знала, что так будет.

Какой он у тебя большой, господи, нет, что ты, я совсем не боюсь, можно я его потрогаю, никогда такого не видела.

Нет, не сюда, так ты мне просто легкое пропорешь, дай я тебе покажу, вот сюда, да, вот так.

Когда его принесли и положили в шелковое лукошко, он был похож на пухлую куколку заморской огромной бабочки. Весь в шелестящих голубых кружевах, в трепещущих оборочках, в атласном чепчике, с мордочкой сердитого гнома и синими радостно бессмысленными глазами, — этот детеныш сразу стал им нестерпимо дорог. В первые минуты только смотрели, потому что страшно было дотронуться, даже дохнуть на него было страшно. Кроха, комочек, пушинка, не может быть, чтобы это было наше, совсем наше, твое и мое, да?

Разрыдался хриплым баском. Впадинка рта — ракушечная розовость, сырость, горячие слезы, слипшиеся ресницы. Ну, что с тобой? Развернули — мокрый и грязненький, но все так нежно…

Какие у него были пятки и ноготки, мягкие щенячьи уши, бледный одуванчиковый пух на макушке, ямка пупка, из которой — представляешь, всего неделю назад — рос тонкий стебелек. Эти уютные складочки на руках и ногах, созвездие крохотных родинок на левой щеке — ковшиком, медвежонок, — и этот его, ну, то, что у взрослого мужчины имеет столько названий, как это называется у сладкого детеныша? Диковинный цветок.

Они были ангельски беспомощны. Счастливо одинокие в шумно кипящем апрелем городе, в снятой на его подгорелой корочке квартире — невнятные стены, комковатый ковер, отбившийся от стада таракан, пляска пылинок в солнечном луче. Откуда берутся пеленки? Не простыню же четвертовать. Не спрашивать же на улицах у жутких, плохо прорисованных людей, где растут ползунки и распашонки, где пасутся румяные кормилицы, полные такого нужного — а у меня нет ни глотка — молока. Через месяц все как-то наладилось: завелась в коридоре коляска, от стены к стене протянулись разноцветные, свежестью веющие гирлянды, детская кухня отстроилась в соседнем квартале.

Они его никому не показывали — выгуливая, завешивали туманной кисеей, к себе никого не звали и временно усыпили телефон. Любопытствующее зеркало отвернули к стене. И никаких фотографий на память — он и так навечно отпечатался на коже, на радужке, на душе.