Дэниэл Вудрелл: Зимняя кость

Под большой загороженной террасой жили три собаки — смесь охотничьих пород. Ри их знала щенками и теперь, дойдя до двора, позвала, они выскочили обнюхать ее снизу, поздороваться хвостами. Гавкали, прыгали и шлепали ее языками, пока Виктория не открыла главную дверь.

Спросила:

— Кто-то умер?

— Не слыхала.

— Ты зашла в гости, дорогуша, по этой мерзкой слякоти. Сильно, должно быть, соскучилась.

— Я папу ищу. Найти мне его надо побыстрей.

Некоторых женщин — не отчаявшихся вроде бы, не чокнутых — до того сильно притягивало к дяде Слезке, что Ри такого не понимала и боялась. Страхолюдина он каких мало, но собрал целую жменю симпатичных жен. Виктория некогда была номер три, а теперь стала номер пять. Высокая, грубокостная, до усеста обильная длинными темно-рыжими волосами, которые обычно собирала в тяжелый шаткий узел на голове. У нее был стенной шкаф, где не хранилось ни джинсов, ни брюк, — он был набит платьями, старыми и новыми, и большинство того, что теперь отошло Ри, сначала носила она. Зимой Виктория пристрастилась читать книги по огородничеству и каталоги семян, а весной, когда приходила пора сеять, — презирала заурядных «больших мальчиков» или «ранних девочек», а предпочитала экзотические иностранные сорта помидоров, которые заказывала по почте, хлопотала над ними, и на вкус они всегда были как глотки далеких красивых земель.

— Ну что ж, детка, заходи. Хоть погреешься. Джессапа у нас нет, зато кофе горячий. — Виктория придержала Ри дверь. Вблизи она пахла замечательно, как обычно, — у нее был такой запах, что как вдохнешь, сразу в кровь проникает, как наркота, и в голове чуть ли не дурман. И выглядела хорошо, и пахла приятно, и Ри ее предпочитала всем прочим женщинам Долли, разве что кроме мамы. — Слезка поди не встал еще, поэтому давай-ка мы с тобой потише, пока не подымется.

Они сели за обеденный стол. В потолке пробили световой люк, иногда по низким углам он в дождь протекал, но внутри от него было все-таки поярче. Ри видела весь дом насквозь, от парадной двери до черной, и отметила, что у каждой стоит по ружью. В плошке с орехами на вертушке в центре стола лежал серебристый пистолет и обойма к нему. А рядом — большой кулек травы, и немаленький — фена.

Виктория сказала:

— Ри, я забыла, ты черный пьешь или со сливками?

— Со сливками, когда есть.

— И не говори.

Обе сгорбились за столом, прихлебывая. Часы с кукушкой прочирикали девять раз. Пластинки выстроились на полу чуть ли не во всю стену. На полке стояла богатая звуковая система, рядом на полу — еще и четырехфутовая стойка компакт-дисков. Мебель в основном деревянная, какая-то сельская. Среди прочего — большое круглое кресло с подушками, каркас из молодых деревцов, там можно было сидеть в самой середине, как в чашечке распустившегося цветка. Арабскую бледно-лиловую тряпку в завитках прибили к стене для украшения.

— Законник приезжал. Этот, Баскин. Сказал, если папа не явится в суд на следующей неделе, нам из дому надо съезжать. Папа его отписал себе в залог. У нас его отберут. И лесной участок тоже. Виктория, мне очень, очень надо папу найти, чтоб явился.

В дверях спальни возник дядя Слезка, потягивался.

— Нельзя тебе так делать. — На нем была белая майка и темно-бордовые треники, заправленные в незашнурованные высокие ботинки. Росту в нем чуть за шесть футов, но суетился в жизни он столько, что сбросил вес, и теперь весь был сплетен из мускулов да мослов, а живот впавший. — Не бегай за Джессапом. — Слезка сел к столу. — Кофе. — Он постучал костяшками по столешнице в ритме конского топа. — Что это за срань, вообще?

— Мне надо папу найти, чтоб он в суд явился.

— Это личный выбор человека, девочка. Ты свой пронырливый носик сюда не суй. Являться или не являться — это решает тот, кому садиться. А не тебе.

Дядя Слезка был старшим братом Джессапа и фены варил дольше, но однажды лаба не заладилась и отъела у него левое ухо с головы и прожгла жутким потеком шрам от затылка до середины спины. Уха там осталось столько, что и дужку очков не зацепишь. Волосы вокруг тоже выгорели, а шрам на шее виднелся аж из-под воротника. Из угла его глаза на изувеченной стороне вытекали рядком три синие слезинки, выписанные тюремными чернилами. Люди говорили, слезинки означают, что он три раза делал в тюрьме что-то ужасное, а болтать об этом не стоит. Говорили, слезки эти сообщат тебе о человеке все, что нужно о нем знать, и пропавшее ухо это лишь подтвердит. Обычно дядя садился растаявшей стороной к стене.