Эрик-Эмманюэль Шмитт - Концерт «Памяти ангела»

Президент вдруг стал похож на маленького мальчика, удивленного, наказанного, уязвленного, разочарованного, мальчика, пытающегося превозмочь боль, старающегося держаться как настоящий мужчина. Чтобы его добить, она добавила:

— И уже давно!

— Катрин, ты шутишь?

— Тебе смешно?

— Нет.

— Значит, это не шутка.

Он что-то пробормотал, его душила ярость. Напуганный, как кролик, застигнутый светом автомобильных фар, вне себя от волнения, он резко отскочил, поморщился, его всего передернуло. Издав несколько нечленораздельных звуков, он наконец собрался выдать целую фразу, но Катрин перебила его:

— Успокойся, Анри, тебе не больно. Это просто твое самолюбие кровью обливается. А самолюбия в тебе много. Сколько? Скажем, восемьдесят — восемьдесят пять процентов твоей личности. К счастью, через несколько минут твоя любовница — ну та, с обонянием, парфюмерша, — тебя утешит.

Он побледнел, не в состоянии понять, что его больше поразило: слова Катрин или ее тон, отрешенный, насмешливый, почти равнодушный.

— И давно это?

— Что давно, Анри?

— Что… что ты… что ты не… То, что ты сейчас сказала…

— А, что я тебя больше не люблю?

Она задумалась.

— Очень давно. Я могла бы сказать тебе, что это с тех пор, как ты не находишь и часа для меня, но это не так. Раньше. Я могла бы сказать, что это с тех пор, как ты используешь нашу семью, чтобы убедить французов, что ты такой же человек, как они, но это неправда. Раньше. Я могла бы сказать, что это с тех пор, как ты целуешь меня на публике, но никогда наедине, но это неправда. Раньше. Я могла бы сказать, что это с тех пор, как ты имеешь любовниц, но это неправда. Раньше. Я могла бы сказать, что это с тех пор, как ты имеешь бесстыдство использовать глухоту нашей дочери, чтобы разжалобить общественное мнение, но это неправда. Раньше. Правда в том, что это со времени покушения. Покушения на улице Фурмийон.

Он пошатнулся, его губы дрожали от ярости. Его голос, холодный, резкий, гулко прозвучал под старинными сводами:

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты меня понял. Я знаю.

— Что ты знаешь?

Вся Франция помнила о покушении на улице Фурмийон. По мнению политических экспертов, если Анри и получил тогда голоса, которых ему не хватало раньше, то потому, что он стал жертвой гнусного преступления. Во время одной поездки двое мужчин в масках обстреляли его машину. Раненный, Анри попытался их догнать, но вынужден был отказаться от преследования, чтобы оказать помощь своему истекавшему кровью шоферу. Общественность рукоплескала его отваге; на следующий день он сделался политическим героем; за пару дней его противники превратились в экстремистов, интегристов, опасных людей, способных на заказное убийство. Эта история дискредитировала его соперников, и он без труда выиграл президентские выборы.

— Я знаю, мой дорогой Анри, знаю, что кое-кто заподозрил тебя, но не посмел ничего написать. Знаю, что ты до конца дней своих будешь все отрицать решительно и с негодованием. Я знаю, что это сделал ты: задумал, организовал и оплатил это покушение. Это была чисто рекламная акция. Причем успешная, так как благодаря ей ты стал президентом. Жаль только, что из-за твоих амбиций твой бывший сотрудник оказался прикованным к инвалидному креслу с параличом всех конечностей. С того дня я тебя презираю.

Затянувшееся молчание еще больше углубило пропасть между ними. Ледяная ненависть заполняла комнату.

— Мне кажется, ты сходишь с ума, — медленно произнес он.

Она схватила журнал, протянула ему.

— А теперь смотри! Теперь, когда ты знаешь, что я знаю, смотри! Смотри, с какой великой актрисой ты живешь… Мне известны все твои низости, но я улыбаюсь. Мне скучно, но я улыбаюсь. Я несчастлива, но улыбаюсь. Я ненавижу тебя, но улыбаюсь тебе. Восхитительно, не правда ли? Я не похожа ни на жертву, ни на палача. Великолепная игра, почему же ты не аплодируешь? Ты бы должен, потому что ты единственный, кто в состоянии оценить спектакль. «Образцовая любовь»! Твой Риго не зря доволен публикацией: ты опять выкрутился!

— Это война? — спросил он.

— Вовсе нет, это наша жизнь.

Анри хотел что-то возразить, но не нашелся и направился к выходу, напряженный, скованный, злой. В дверях он обернулся и бросил ей:

— Почему ты мне все это высказала сегодня? С чего этот приступ откровенности? Именно сейчас?

Глаза ее сделались круглыми, как циферблат часов.

— А вот этого не знаю. Правда.

— Вот как? — недоверчиво пробормотал он.