Дёрдь Конрад - Соучастник

Мы жили через площадь, напротив друг друга; между ветвями каштанов я видел окно X. Я смотрел на его рано поседевшую голову в круге света: читает Светония. В те годы он оттачивал свой юмор на смачных, изощренных гадостях, изобретаемых римскими императорами. Я лег; полная луна светила мне прямо в лицо; я потянулся к телефону: позвоню какой-нибудь женщине, пускай хватает такси и мчится сюда; но подумал с минуту и бросил трубку: «Что ты будешь делать, когда останешься совсем один?» Мне снились кошмары; чтобы стряхнуть их, я сел в постели. Между кронами каштанов — освещенная комната X., четверо-пятеро незнакомых мужчин снимают книги с полки. Я быстро оделся, вынул из ящика стола револьвер; грабители это, бессмысленно успокаивал я себя. Но с каких это пор грабителей интересуют книги? За углом — три машины, в каждой — шофер с сигаретой. Прыгая через ступеньку, я взбежал по лестнице; с пистолетом в руке пинком открыл дверь. Они тоже выхватили оружие. «У нас превосходство в огневой силе, товарищ Т.», — сказал один из них, офицер госбезопасности. Я знал его еще по лагерю военнопленных: стоя в очереди, он бритвой вспорол рюкзак пленного немца, оказавшегося перед ним, и подставил под него свой мешок. А когда немец открыл было рот, схватил его сзади за шею и задушил. Две трети их роты погибло, потому что немцы гнали их в атаку пулеметным огнем. Его прислали ко мне на допрос: энкавэдэшников стычки между пленными не интересовали. «Прикажите меня расстрелять, только скорее. Если не поспешите, я сдохну от дизентерии. Или отошлите в обычный лагерь для военнопленных», — ухмылялся он мне в лицо. Я мог бы отдать его пленным немцам, но не стал делать этого: все мы достаточно уже убивали. И вот он здесь: энергичный, цветущий, он распоряжается обыском; его люди перетрясли все книги — нет ли в них спрятанной записки. «Его уже увели, — сказала Илона. — Все бумаги собрали, на которых хоть слово написано его рукой. Когда раздался звонок, он приподнялся на локте в постели: „Видишь, вот оно“. В глазах его была такая горечь! С той минуты он больше ни слова не произнес». Майор попросил у нее корзину для белья, чтобы отнести в ней бумаги. Илона замахала руками: «Еще чего! Вам отдашь — и с концами! Где я нынче такую корзину найду?» Меня попросили уйти; спрятав пистолет в карман, я, как побитый, побрел вниз по лестнице. Горечь, звучавшая в словах X., относилась не только к тем, кто придет его арестовывать. Мы сами заслужили эти предрассветные обыски и аресты; мы не были ремесленниками террора, но создавали для него пространство и возможности. Мы улыбались, как зазывалы у входа в притон. Придя домой, я собрал и бросил в печку все свои записи. Не только из осторожности: мне стало спокойнее на душе, когда я увидел, как мои умствования превращаются в пепел.

В Радиокомитете объявлено: в три часа состоится внеочередное партсобрание. Я сидел за столом президиума; секретарь информировал членов партии: X. арестован по подозрению в шпионаже и в причастности к антигосударственному заговору. Разгоряченные партийцы вскакивали один за другим, били себя кулаками в грудь: и как это они не разоблачили X. раньше, ведь были же, были подозрительные признаки. Неделю назад, встречая его в коридоре, каждый расплывался в улыбке. Собрание возбуждало само себя. Ненависть к X. взбухала зловонными болотными пузырями. Присутствующие копались у себя в памяти, выискивали мелочи, незначительные детали; все, что было в X. человечного, становилось доказательством его вражеской, сатанинской сущности. Всегдашняя его доброжелательность превращалась в подлое лицемерие, которым он пытался усыпить бдительность товарищей. Комплименты, которыми он любил одаривать женщин, выглядели теперь свидетельствами грязной и неуемной его похотливости. Сонливость на совещаниях — проявлением высокомерного презрения к народу. Однажды он с иронией отозвался об одном советском романе, который в идейном плане далеко превосходит даже «Войну и мир». Маркса он цитировал чаще, чем товарища Сталина, а товарища Р. — вообще никогда. Снисходительно относился к ренегатству социал-демократов, считая их товарищами; демонстративно молчал, когда клеймили предателей и врагов народа. О гражданской войне в Испании, хотя сам в ней участвовал, допускал крайне циничные высказывания: «Истребляли мы друг друга с обеих сторон, как овец». Словом, X, — явный перерожденец, чудовище: хотя он уже в 1919 г. был коммунистом и белые чуть его не забили плетьми до смерти, он все равно не стал давать против них показания, когда спустя двадцать шесть лет они оказались перед судом народа. На собрание из Управления госбезопасности прибыл Б. и, как робот, механическим голосом сообщил членам партии, что X. сначала был агентом гестапо, потом — Второго бюро, его главной целью было убийство товарища Р. Более подробно он говорить пока не может, но все пункты обвинения доказаны на сто процентов. «Эти факты говорят сами за себя», — сказал он и ушел. Наиболее активная часть собравшихся уже требовала для предателя смертной казни, и даже самые робкие, те, кто обычно помалкивал, надрывались и крыли X. почем зря. Сумеешь показать себя здесь — продвинешься по службе, промолчишь — неминуемо навлечешь на себя подозрения. Доказать здесь и сейчас, что никакой тайной симпатии к зловещей, угольно-черной фигуре X. они не питают — нравственный долг каждого, без этого стыдно будет вернуться домой, к семье. Да, теперь им все ясно! Теперь наконец они поняли, где корень всех бед. Корень всех бед — X.! Он хотел продать их империалистам. Он — троцкист; для людей, которые не читали ни строчки, написанной Троцким, это было ужасное обвинение. X. был насмешником, соблазнителем, лицемером, двурушником, недочеловеком, извращенцем. Память его вымазали и раскрасили, превратив в базарную маску отъявленного злодея; после этого всем стало легче. Я сидел в президиуме, сам еретик, бок о бок с главными инквизиторами; я слушал выражения, которыми и сам часто пользовался, и с какой-то странной страстью, словно завороженный, вглядывался в этих людей, в ту зловонную выгребную яму, что открылась в их душах. Одна из моих любовниц истерически требовала, чтобы каждый, да, каждый покаялся в своих прегрешениях, и умоляюще смотрела на меня. Всем ведь известно, как мы были дружны с X.; если сейчас я не отрекусь от него, то и ее потяну за собой. Я поднялся, долго молчал; зал молчал вместе со мной. «Полиция ошибается. X. — самый честный, самый порядочный человек из всех, кого я знаю. А то, что здесь происходит, такое позорище, о котором мы долго будем вспоминать». Не садясь, я вышел из зала — и успел еще услышать, как взревело за моей спиной партсобрание.